Духовная традиция и общественная мысль в Японии XX века
Шрифт:
Гердер полагает, что осязание – это основополагающее чувство, которое дает человеку знание объёма, тяжести, фактуры, температуры предметного мира. Зрение на первых порах служит «подпоркой» в процессе человеческого познания, даёт знание о цвете и светотени. С течением времени этот «подпорочный» опыт забывается и зрение выходит на первый план, всё более широко используется «видящим индивидуумом», предоставляя информацию о гораздо более рафинированных областях. Однако осязание все равно подсознательно присутствует при зрительном восприятии.
Для более наглядного доказательства своей мысли Гердер предлагает вообразить человека, наделённого только зрением и лишенного осязания; он называет его офтальмитом. «Офтальмит, наделённый тысячью глаз, но лишённый осязающей руки, остался бы навеки в пещере Платона, и не имел бы понятия ни об одном из свойств объёмного тела как такового». [351] То есть без данных осязания
351
Там же. С. 182.
352
Там же. С. 187.
Тем не менее, А. В. Гулыга в своей монографии о Гердере отвергает любую возможность рассмотрения осязания как основы полноценного духовно-художественного переживания. Германский эстетик, по словам Гулыги, «не видит разницы между эмоцией эстетической и практической. Об эстетическом значении осязания можно говорить только в переносном смысле, как об осязании глазами». [353] Но ведь это не так! Немецкий философ приводит свои аргументы о формировании человеческих чувств именно с целью «реабилитации» осязания как полноценной основы для духовной эмоции. «Зрение, – заявляет Гердер, – разрушает прекрасную статую, а не создает её, оно превращает её в углы и плоскости и хорошо еще, если её прекраснейшая задушевная сущность, её полнота и округлость её форм не превратятся в сплошные углы отражения; совершенно очевидно, что зрение никак не может называться матерью этого искусства». [354] Размышления Гердера о том, что искусство в идеале должно активизировать всё чувствующее поле индивида, созвучны идеям современных ученых. Как отмечает А. С. Мигунов, «речь идёт о синестезии всех пяти человеческих чувств, умении легко и свободно переводить одно чувство в другое, представлять слово или образ в эквивалентном выражении, в звуке, в цвете, обонянии, осязании и вкусе». [355]
353
Гулыга А. Гердер. М., 1975. С. 136.
354
Гердер И.-Г. Указ. соч. С. 186.
355
Мигунов А. С. Предисловие // Философия наивности. М., 2001. С. 7.
Обратим внимание, что элементы синестезии, лишь к XX в. (не считая гениальных прозрений Гердера) дошедшей до Запада, были, фактически, укоренены в японской художественной традиции. Приведём в этой связи характерный случай синестезии в творчестве известного поэта Мацуо Басё, о котором пишет исследователь японской культуры Дональд Кин: «Крики диких уток, что долетают с темнеющего моря, Басё воспринимает как белые всплески на чёрном фоне. Подобная взаимозаменяемость зрения и слуха присутствует в ряде знаменитых стихотворений Басё. Вот пример:
Аромат хризантем…В капищах древней НарыТёмные статуи Будд.В этом позднем стихотворении (1694) Басё рисует облик старинного города Нара, упоминая одновременно терпкий и благородный аромат хризантем и покрытые пылью скульптуры с осыпающейся позолотой. Здесь зрение и обоняние словно дополняют друг друга, создавая незабываемый образ города, живущего прошлым» (курсив мой. – Е. С.). [356] Басё можно назвать непревзойденным мастером синестезии, смело сочетавшим в своих стихах вкусовые, звуковые и обонятельные ощущения:
356
Кин
Напомним, что до широкого вторжения в Японию западной идеологии никто здесь даже не сомневался в принадлежности, например, чайной церемонии к полноценному искусству. Чайная церемония тяною, точно так же, как живопись, каллиграфия, теат ральное искусство, была неотъемлемой частью гэйдо – традиционного японского искусства. Однако под влиянием культурных авторитетов Запада японские деятели искусства вдруг засомневались в этом и чайную церемонию не включили во вновь появившееся понятие гэйдзюцу (искусство как профессия). На положении «бедного родственника» чайная церемония лишь условно вошла в семью искусств гэйдзюцу, получив название второсортного квази искусства.
357
Классическая поэзия Индии, Китая, Вьетнама, Японии. С. 756 и 764.
А между тем всякий, кто хотя бы раз присутствовал на чайной церемонии мастера-профессионала, убеждается в правильности традиционно-японской точки зрения. Это вполне полноценное синтетическое искусство, специфика которого состоит в умножении художественно воздействующих факторов. Во время чайной церемонии на человека оказывается в несколько раз более сильное эмоциональное влияние, поскольку воздействие осуществляется сразу на все виды его чувственных анализаторов. Здесь на индивида активно направлен целый «синтетический пучок» искусств. Каждое из них само по себе высокоорганизовано, но их сплав дает новое качество, становится самостоятельным видом синтетического искусства.
Высокопрофессиональные, лаконичные, но исполненные своеобразной грации движения мастера церемонии, как его называют в Японии, ваби-тя; посуда, изготовленная прославленным художником прошлого; особенности архитектуры чайного домика и аранжировки сада, вид на который открывается из-за раздвинутых перегородок фусума; изысканный вид каллиграфической надписи или монохромного пейзажа, проступающих сквозь полумрак в нише токонома; изящество единственного цветка в уникальной вазе, стоящей в этой нише; терпкий вкус специально приготовленного чая (используется не любой чай, а лишь один специальный сорт); тонкий намёк на вкус изысканно сервированных традиционных сладостей – всё это создаёт ту самую «эстетическую ситуацию», в рамках которой только возможно восприятие деятельности мастера вабитя как истинного искусства. Отличие от искусства западного типа характеризуется здесь прежде всего двумя моментами.
Во-первых, субъект восприятия в традиционном японском искусстве выступает как гораздо более активный, нежели, например зритель в музее или театре европейского типа. Участник церемонии приближается, если провести аналогию с музыкой, к исполнителю, воплощающему нотную запись композитора в полнокровный звук. Данное обстоятельство не есть нечто необычное для традиционных японских искусств. Каждый, кто присутствовал, например, на спектакле театра Кабуки, знает, что поведение зрителей здесь отличается от поведения зрителей в европейском театре (мы имеем в виду общепринятые правила поведения, а не то, что может происходить в современном авангардистском театре, превращающем театральное искусство в хепенинг). Зритель чувствует себя здесь гораздо более «вовлечённым» в действие. Он иногда громко комментирует игру любимого актера, по ходу действия предвосхищает его реплики и т. д. Причём это не вызывает ни малейшего недовольства у самого актёра.
Участники, а точнее, исполнители-участники чайной церемонии, воспитанные в атмосфере традиционного искусства, знакомы с её каноном, и выступают не как пассивные потребители, но как настоящие сотворцы церемонии, без которых она теряет смысл, как теряет смысл музыка без исполнителя-слушателя. В данном случае, как и в случае с исполнителем-музыкантом, наблюдается своеобразный синтез рецептора и творца искусства.
Второй отличительный момент представляется нам гораздо более важным и специфическим, поскольку благодаря ему и объясняется большая активность японских зрителей-исполнителей, например, чайной церемонии: художественное воздействие на зрителя осуществляется через каналы всех пяти чувственных анализаторов.