Дуккха
Шрифт:
– Я знал твоего отца. Он отмщен и давно покоится с миром. Ему повезло не видеть, как ты позоришь свой род. Не держишь слова. Знай, нарушив законы чести, ты осквернишь память и его дух снова обретет смятение. Убей! Сделай это ради отца. Ради себя. Или, клянусь, у тебя нет чести!
Услышав последнее, я резко развернулся и направил на него пистолет. Он вздрогнул. Но через несколько секунд усмирил страх и громко произнес:
– Довольно! Ты не можешь отказать! И ты это знаешь. Убей его! И я, Бог свидетель, буду считать твой долг оплаченным, а клятву исполненной.
Меня злила уверенность Кандуу. Он не допускал возможности иного развития событий, будто заглянул в будущее и узнал наверняка, что по–другому быть не может,
Думая об отце, я кивнул в знак согласия.
– Ну вот и отлично. Мужчина! – он подошел ко мне и хлопнул по плечу. – Я и не сомневался… Ну, давай! – сказав, подтолкнул меня в сторону смиренно ожидающего смерти, и добавил, – будь уверен, отец бы тобой гордился.
Я посмотрел на мальчика. Как под гипнозом, он все еще не отводил взгляда с Кандуу. Будто не понимал, что происходит. Не слышал крадущейся смерти, что с каждым словом врагов приближалась. Отказаться я не мог, но потакать кровожадности Кандуу, который жаждал увидеть, как последний представитель вражеского рода истечет кровью, оказалось выше моих сил. Подумал, если смогу умертвить, то только без посторонних. Подальше от самодовольного лица, облизывающегося предстоящим убиением. Решил избавиться от бремени клятвы на заднем дворе. И когда взял за шиворот и потащил, чтобы убить, мальчик зарычал, стал биться и царапаться. После неудачных попыток вырваться, он протянул руки в сторону, где лежало тело отца и жалобно простонал:
– Дайте схоронить!
Я остановился. Присел и, пожав ему предплечье, сказал:
– Не волнуйся, его предадут земле. Даю слово!
– Это должен сделать я, – возразил он.
– Родственники об этом позаботятся. Обязаны. Это их долг.
– У него, кроме меня никого… никого нет.
Голос его задрожал. Он старался сдержать чувства, но одна слезинка набралась размером с ягоду облепихи и предательски скатилась. Я смотрел и не видел мальчика. Поистине, это был мужчина. Я подумал: «Что же мы творим? Что за жизнь такая? И за что она делает нас сильными так рано?».
– Скорее! – крикнул Кандуу.
Глядя на мальчика, я промедлил с ответом минуту.
– Не здесь. Не сейчас.
– Почему?
– Он мне нужен. Поможет схоронить Будана. За одно и себе могилу выроет. Когда все сделает, убью его и закопаю рядом с отцом.
Я соврал, чтобы усыпить бдительность. Сам же планировал убить в дороге, до того, как доедем до кладбища. Мальчик прослезился. На моей памяти это был первый случай, когда слезы радости пролились в ответ на угрозы убить.
– Схоронить?! Что еще сделаем? Поминки на себя возьмем? Надгробную плиту за свой счет установим?
– Я дал слово.
– Кому?!
Я показал на мальчика.
– Его отец моего не хоронил. И я не стану. Я ему ничего не должен. А вот ты мне обещал. Так убей, исполни клятву и сохрани честь!
– Я убью! – злобно вскрикнул я. – Так, как считаю нужным!
Кандуу, покачав головой, отмахнулся.
– Ладно, делай как хочешь, а я не стану хоронить убийцу отца. Лучше бы скормил волкам или оставил тут гнить… Я не поеду, но помни, Бог свидетель! Сделай, как надо… Жалко не увижу, как прервется «могучий» род Будур. Ха–ха–ха!.. Ну, до встречи.
Он ушел. Но не прошло и минуты, как вернулся и, встав в дверях, прокричал:
– Уши!
Глава II Возродись
Мальчик ехал молча. На вопросы не отвечал и не удостаивал взглядом. Губы безмолвно заклинали проклятья. Он неистово сжимал дверную ручку, и на нежном, еще детском лице, не знавшем невзгод, от напряжения выступили жевательные мышцы челюсти. Рыжие ресницы, усеянные маленькими каплями слез и серые глаза, обращенные к Богу с мольбой… С мольбой о том, чтобы он приютил семью.
Я ехал и думал, как бы половчее его убить. Так, чтобы не увидеть лица, искаженного муками… чтобы ночами не снился. А ведь он все слышал и знает, что едем его убивать. Почему не ревет? Не молит о пощаде? Не уговаривает отпустить? Не клянется забыть? Ковыряясь в памяти, вспоминая последние минуты людей, убитых мною, я не находил ответов.
Я остановил машину. Открыл капот. Велел ему принести камень и подпереть колесо. Он повиновался не сразу. Стоял и смотрел на меня, будто знал, что я задумал. Две крупные слезинки, словно чужие, скатились по его безучастному лицу. Я скомандовал еще раз. Он, не проронив ни слова, повернулся и побрел вдоль дороги. Шел твердой поступью, гордо, с поднятой головой. Я выждал момент и, когда он достиг расстояния, чтобы я не мучился, достал пистолет и прицелился. А он все не останавливался. «Кто же так ищет? Ни вниз, ни по сторонам не смотрит» – не успел спросить себя, он повернулся и, глядя на меня, застыл в ожидании. На детском лице увидел твердость духа, которой не встречал даже у мужчин перед смертью. Он взирал с дерзостью, приподняв подбородок, выпятив грудь, сжав кулаки и всем видом призывая: «Стреляй! Покончим с этим». Губы его шевелились, и я будто слышал: «Клянусь! Я отомщу».
Видит Бог, я прилагал усилия, чтобы выстрелить, но палец онемел и отказывался слушаться. Я опустил пистолет. Сделал два глубоких вдоха. И прицелился снова, готовый нажать на курок. Но рука задрожала, словно кто–то невидимый стал мешать. «Отец?» – пронеслось в голове. «Его или мой?» – подумалось мне.
Я вспомнил день, когда впервые сел верхом. Отец гордо тряс кулаком в воздухе, соседи нарекали молодцом, хлопали в ладоши. А ослик отдалял меня от них, унося по дороге. Повернул неожиданно и уронил наземь. Упав на спину, заплакал не от боли, а скорее от досады. Поднявшись, перепуганный, побежал в слезах к отцу, а он на встречу. Обняв, смеялся и успокаивал. Взял на руки и сказал: «Через это надо пройти. Чтобы вырасти сильным, ты должен научиться падать, а затем вставать». Когда он научил меня падать, его убили.
Мальчик не двигался в ожидании конца.
Я удалился за машину и присел на каменистую землю, прижавшись спиной к двери. Он не мог меня видеть. Учащенно дыша, слышал, как наяву: «Без чести мужчины быть не может!», «Не в силах за клятву ответить – лучше умри!», «Осквернишь память отца», «Опозоришь род», «Убей!», «Исполни…», «Сделай как надо», «Убей его!», «Нет чести», «Позор!», «Позор!!», «Позор!!!». Каждое слово, как оса, запертая в черепе, жалило в мозг.
Я положил перед собой пистолет. Обхватил голову и стал давить, пока руки не свело судорогами. Но мысли не оставили в покое. Всматриваясь в небо, изрек: «Зачем?! Зачем ты позволил мне дать эту клятву? Я не могу убить ребенка! Зачем ты выковал меня в чести? Теперь я должен… Я должен!..». Изведясь в безуспешных поисках ответа, не знал, как поступить, и не нашел ничего лучше, чем со всей силы стукнуть ладонью землю до боли в предплечье. Ударил так, будто она во всем виновата. В местах, на которые пришлись торчавшие камни, проступила кровь. Растёр ладонь, чтобы унять боль, а потом прикрыл ею лицо, прячась от света и обращаясь ко тьме. Надеялся, что она знает, подскажет. «Ты не должен. Никому. Ничего».