Dum spiro, spero
Шрифт:
– У меня в ушах до сих пор свист стоит, когда я вспоминаю об этом.
Она печально улыбается в ответ и тихо бросает:
– А я до сих пор помню кожаные колечки плети на белом кафеле. И свою кровь там же.
Финник обнимает ее за плечи, а Китнисс закрывает глаза. Есть что-то такое, что могут понять только они. В том числе и эти воспоминания. Гейл ревниво смотрит на эту парочку, а я лишь с удивлением отмечаю про себя, что я абсолютно спокоен. Наверное, потому что я знаю, что Финник и Китнисс просто друзья. У него есть Энни, а у нее… я.
Плутарх предлагает Гейлу показать путь, который проделали часть жителей в ночь бомбежки.
– Как ты? – заботливо спрашиваю я, приобнимая ее за талию.
К моему удивлению, она не убирает моей руки.
– Наверное, так же как и ты, когда приехал сюда в первый раз, - отвечает она монотонно.
Я молчу. Китнисс убирает выбившуюся прядь волос за ухо, спокойно смотря куда-то впереди себя. Мы уже добрались до Луговины и теперь перебираемся через забор. Девушка мрачнеет не то от того, что тут и там разлагающиеся останки, не то от того, что по ее лесу гуляет столько противных ей людей.
К тому моменту, что мы добираемся до озера, Гейл едва может связать два слова. Несмотря на сентябрь, погода еще жаркая, мы все обливаемся потом, особенно Кастор с Поллуксом в своих панцирях, поэтому Плутарх объявляет перерыв. Я старательно пытаюсь вспомнить, почему же он захотел спуститься с нами, а не остаться на планолете. Пока я размышляю, Китнисс стаскивает ботинки и носки и босиком бродит по песчаному берегу озера. Финник вскоре присоединяется к ней, и они негромко о чем-то разговаривают. Потом Крессида зовет обоих обедать. Взяв свои бутерброды, Китнисс, к моему удивлению, садиться не рядом с Финником, не рядом со мной, и даже не рядом с Гейлом, а устраивается возле Поллукса. Кажется, ей хочется помолчать. Я опускаюсь на землю недалеко от нее, чтобы иметь возможность слышать, что она рассказывает ему. Как это ни странно, никто не разговаривает.
Заметив что-то в ветвях, девушка толкает безгласого локтем, показывая куда-то. Я присматриваюсь и замечаю черно-белые крылья маленькой птички с хохолком. Поллукс указывает на брошку Китнисс. Та кивает. Это сойка-пересмешница. Она что-то негромко говорит ему, а тот воодушевленно кивает. Прожевав остатки своего бутерброда, девушка прочищает горло и негромко свистит четыре нотки. Мелодия Руты. Все головы тут же поворачиваются в сторону девушки. Китнисс, кажется, этого не замечает или не желает замечать. Она смотрит, как лицо Поллукса заливается восторгом, когда птички повторяют мелодию. Он сам что-то насвистывает, к моему большому удивлению. Сойки тут же повторяют. Телевизионщик радостно улыбается, снова и снова повторяя мелодию. Наверное, это его первый разговор за столько лет молчания. Музыка привлекает птиц. Новые и новые сойки садятся на дерево, под которым сидят Китнисс и Поллукс. Парень пихает девушку в плечо, а потом что-то выводит веточкой на земле. Мне не видно, что, но девушка минуту колеблется, а потом согласно кивает и поднимается на ноги.
– Хочешь услышать, как они поют песню? – спрашивает она у него. Девушка смотрит на птиц и негромко начинает:
В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
Где вздернули парня, убившего троих.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
Я мечтательно закрываю глаза. Голос у Китнисс не сильно изменился с тех пор, когда я впервые услышал его. А ведь прошло двенадцать лет…
В полночь, в
К дубу у реки,
Где мертвец своей милой кричал: «Беги!»
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
Птицы внимательно слушают. Во всем лесу стоит тишина, когда она поет. А Китнисс не верит мне, когда я говорю ей об этом.
В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
Видишь, как свободу получают бедняки?
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
Я открываю глаза и смотрю на нее. Она едва заметно дрожит, кажется, что с этой песней связано много воспоминаний. Должно быть, она думает об отце, который пел для нее эту песню.
В полночь, в полночь приходи
К дубу у реки,
И надень на шею ожерелье из пеньки.
Странные вещи случаются порой,
Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?
Кажется, птицы ждут продолжения, но Китнисс молчит. Я все еще не могу отвести от нее взгляда. Она, кажется, замечает, что я смотрю на нее, и чуть поворачивает голову, чтобы лучше видеть меня. А затем, будто что-то замечая, она резко оборачивается и видит в руке Кастора включенную камеру. Я недовольно морщусь. Она пела не для камер. Для Поллукса. И для себя. Все смотрят только на нее. Поллукс плачет, сидя рядом с ней. Кажется, эта песня заставила его о чем-то вспомнить. Девушка тяжело вздыхает и прислоняется к стволу. И тут начинают петь сойки. Очень красиво. Но я смотрю только на девушку. Понимая, что ее снимают, она не шевелится, пока не слышит заветное: «Снято!»
Я поднимаюсь, чтобы подойти к ней, но меня опережает Плутарх.
– Господи, где ты этого понабралась? Нарочно такого мы бы точно не придумали! – он звонко чмокает ее в макушку. – Ты просто золото!
– Я пела не для камер! – раздраженно отмахивается девушка, убирая его руки.
– В таком случае нам повезло, что они были включены.
Китнисс бросает на него мимолетный взгляд и идет ко мне. Мы снова садимся на землю, она позволяет обнять себя и кладет голову мне на плечо, предварительно предупредив Плутарха, что она его застрелит, если он будет снимать нас сейчас. Кажется, она хочет о чем-то рассказать. Но девушка молчит.
– О чем ты думала, когда пела? – спрашиваю я, прерывая молчание.
– Об отце. Точнее, о нашей с ним последней встрече, - Китнисс замолкает, понимая, что сказала лишнего.
– Встрече? – я удивленно поднимаю брови.
– Ну, как бы тебе это объяснить… - она нервно теребит край косички. – Когда меня ранили на арене, и я потеряла сознание, он мне… приснился что ли? Понимаешь?
Она поднимает на меня глаза, а я лишь удивленно хмыкаю.
– И что он сказал тебе?
– Спел «Дерево висельника» и посоветовал разобраться в себе, - коротко отвечает она, смотря куда-то мимо меня.
– «Дерево висельника»? – я задумчиво хмурю лоб. – Эта та песня, которую пела ты только что?
– Да. И моя мама будет далеко не в восторге, когда увидит, что я вновь ее пела.
– Почему?
– Ну, она запретила ее петь десять лет назад. Наверное, подумала, что семилетней девочке рано думать о смерти. Особенно, если она плетет ожерелье из пеньки, как в последнем куплете.
– Не думаю, что тогда ты понимала смысл, - я пожимаю плечами.
– Правильно думаешь. Я не размышляла над смыслом. Просто мелодия красивая. Я тогда все что угодно повторяла, лишь бы это пелось.