Думай, что говоришь
Шрифт:
— Я не знаю её названия, — сказала я сухо.
— Ну да, ну да, — спохватился он лживо, — откуда тебе и знать… «Бумажный кошелёк» — да? — так мы называем её, пользуясь, увы, варваризмами, да… Красивое название, правда? Замечательный эвфемизм, метафора высшего, пожалуй, вкуса, а? как тебе кажется?.. Вот, может быть, и взять «кошелёк», например, а? как ты думаешь?
— Антон Григорьевич!
— Что? Ну что, моя печальная?
— Значит, будем говорить без дураков. Вы хотите, чтобы я запретила варварское слово!
— Леночка, милая! Ну что ты! Конечно, папа правильно сказал: это твоё право, и я с ним полностью согласен. Но ты подсчитывала
— Антон Григорьевич, простите меня…
— Что? Ну что ты хочешь…
— Антон Григорьевич, я хочу у вас спросить… Простите меня… Насчёт Емельяна Андреевича… Когда вы с Александром Григорьевичем… ну, все это знают… Короче, — разозлилась я, — вы какое слово тогда запретили?.. То есть я не спрашиваю, какое именно, я только хочу, чтобы вы ответили: высокое или варварское?
Он молчал несколько секунд совершенно ошеломлённый. Потом сказал осторожно:
— Да, Леночка, это было высокое слово… Но ты знаешь…
— Но ведь Емельян был варваром, — перебила я, — он же пришёл в наш род со стороны. Так или нет?
— Да, конечно… Но мы очень — ты понимаешь? — очень… учитывая его заслуги перед языком, мы тогда… мы не могли не…
— Его заслуги? За которые вы его … удалили— так скажем…
— Что?..
Так я раскрыла карты: я обнаружила своё старшинство. Я раскрыла и грех прадеда, но после этого Антон уже ничего не решился возразить. А я всё говорила по инерции:
— Язык не пропадает. Он остаётся благодаря таким людям… И таким, как прадед Пафнутий… А вы…
Но он уже всё понял:
— Хорошо, хорошо, Леночка… Ты только не волнуйся… Ты очень устала… Эти последние дни… Конечно, тебя поразила до глубины души эта смерть… эта величественная кончина твоего… нашего, нашего дедушки Пафнутия… этого действительно патриарха… Да, ты права… И ты сделаешь всё так, как ты захочешь: завтра ты сама — только сама— выберешь и скажешь…
Всю ночь я не спала после этого разговора. Я без конца перебирала в уме разные слова. Я продолжала это делать и на другой день на кладбище, оглядываясь и стараясь не пропустить ничего «звучащего» из тех предметов, действий и качеств, которые входили в поле моего взгляда. Без словаря было мучительно трудно, но так, наверное, и должно это происходить — не механически, а живым ощупыванием и вслушиванием…
И после кладбища поехали к нам — все, кто там был: мой отец и мой старший брат Александр с женой Ириной и с детьми: трёхлетним Володей и двухлетней Машенькой; и моя двоюродная тётка Валентина Терентьевна, и её муж Геннадий Алексеевич, и их сын Алексей, студент (которому очень хотелось всё время на меня смотреть, потому что он явно балдел от этого, но он сдерживался и сохранял вид торжественный и скорбный, соответствующий похоронам), и их дочь Татьяна с сыном Виталиком шести лет (а муж Татьяны, Борис, работающий мотористом на речном теплоходе, не пришёл, потому что был в рейсе); и Антон Григорьевич с женой Светланой Николаевной (а их незамужняя дочь Лариса, душевнобольная, отсутствовала, потому что лежала в больнице; а дочь его брата Александра — Людмила с мужем Борисом Ивановичем и с двумя мальчиками-школьниками — тоже отсутствовали, потому что были
И когда Ирина с Татьяной и со Светланой Николаевной накрыли на стол, и все сели, и перед каждым стояла миска с клюквенным киселём, а вино ещё не открывали, я всё продолжала осматривать окружающие предметы. И когда все молчали, и отец с Геннадием Алексеевичем начали открывать вино, я наконец увидела яблоко, которое грызла и слюнявила моя племянница Машенька.
Тогда отец взглянул на меня быстро, вопросительно, и я кивнула ему, и тогда он сказал:
— Гм… Ну, я думаю, у Леночки есть что нам сказать по поводу этого грустного события, которое всех нас — почти весь наш род, если можно так выразиться, — собрало сегодня вместе…
— Да, я скажу… — начала я — и не узнала своего голоса: он хрипел, таял и куда-то проваливался. И я нахмурилась и сказала: — Ира, выведи, пожалуйста, детей… Да, и Виталика прихвати… Нет, Таня, ты останься…
И тогда стало ясно, что сейчас будет запрещено высокое слово (чего не случалось больше двадцати лет: со времени похорон Емельяна; даже на похоронах Александра Григорьевича никто из родственников-варваров не покидал комнаты). И Геннадий Алексеевич сказал, поднимаясь:
— Ну, я пойду пока покурю…Пойдём, Светлана Николавна, составишь мне компанию.
И они вышли. И тогда я, не вставая и не поднимая глаз (и все остальные тоже глядели как будто прямо в свои миски с киселём — то ли смущённо, то ли с каким-то страхом), начала произносить эту древнюю странную формулу (а Антон не говорил мне её, потому что он понял, что я уже знаю её от прадеда):
| — Харевика вра-гнакаю Пафнутие выдьет. | (Паутина легла на глаза Пафнутия.) |
| У-зома, у-ваменема, у-обшама орыдий. | (Он смеётся, он говорит, он быстро растёт.) |
| У-озимонема гнаковий. | (Он мгновенно просыпается.) |
| Ба-шумах-ба у-гнакем-и алафтий— | (Но он никогда теперь не увидит [как] — |
{— —}
Он поиграл на фисгармонии пятнадцать минут, потом сказал:
— Леночка, я устал. Помоги мне дойти до той… до этой… лежать…
Я повела его, он еле передвигал ноги.
— Ты слышала, как она сегодня скрипела? — спросил он.
— Кто? фисга… — Я покраснела, запнувшись.
Он повернул ко мне лицо и оглядел меня белёсыми, ничего не выражавшими глазами.
— Да, эта… Дуй-нога, — сказал он и сел на постель.
Я молчала от страха.
— Поэтому, наверное, так нога и устала… не сгибается…
Он занёс левую ногу на постель, а правую никак не мог поднять и мучительно кренился на правый бок, пока я, поборов внезапное оцепенение, не помогла ему.
Я укрыла его одеялом. Он полежал с минуту, глядя куда-то мимо меня и шевеля губами, и потом вдруг, удивлённо подняв косматые, совсем седые брови, неуверенно произнёс:
— Гмынх…
— Что?
— Ну, это… гмынх… — сказал он, дёргая под собой подушку, — выше… поправь, девочка…