Дунайские ночи
Шрифт:
Мария набрала охапку сушняка, сложила аккуратным островерхим шалашиком, сунула под него хрусткий, пересохший мох.
— Вася, можно костер разжечь? Люблю я на охотничий огонь смотреть.
— Разжигай, если любишь.
— А спички есть?
Он кинул через плечо спичечный коробок. Она подхватила его, и через минуту в ущелье потянуло душистым дымком, затрещали сучья валежника, и спину Гойды пригрело жаркое пламя.
— Хорошо! — Мария засмеялась. — Славно! Иди и ты сюда, Вася! О деле поговорим.
Гойда
Не хотел смотреть на Марию, а смотрел. Щеки ее разрумянились от огня. Глаза полны радужного свечения. Маленькие аккуратные уши насквозь прозрачны, розовые-розовые, вот-вот вспыхнут.
— Ну, какое у тебя дело? — спросил он.
— Успеется дело. Не подгоняй… Васенька, славненький мой!.. Четвертый год я с тебя очей не свожу. Никакой надежды не было, а я все-таки смотрела… Все твои рыболовные места изучила, все твои тропки-дорожки известны. Знаю, что ты любишь, с кем дружишь. Все, все о тебе знаю!
— Так уж и все?
— А чего не знаю — сердцем угадываю. А ты почему не умеешь гадать, а?
Руки ее были солнечно-теплыми, ладони пахли горной мятой.
Гойда зажмурился. Прошло немало времени, пока он осмелился взглянуть на девушку, пошевелить губами.
— Мария, я хочу тебе сказать…
— Говори!
— Я давно хочу у тебя спросить, кто загнал тебя в эту монастырскую тюрьму?
— Сирота я. Некуда было деваться. С двенадцати лет в монастыре.
— Раньше, до советской власти, сиротам некуда было деваться. А теперь? Все дороги перед тобой открыты. В колхоз. На табачную фабрику. На виноградники. В лесничество. Вольная птица ты, а ползаешь.
Мария тяжко, по-старушечьи вздохнула, но глаза ее сияли радостно, молодо.
— Одна у меня дорога, Вася. Привыкла я к монастырю, привыкла всем угождать: и Богу, и игуменье, и Марте Стефановне, и старому, и малому. И тебя буду слушаться.
— Ты вот вспомнила эту… Марту Стефановну. А к ней как попала?
— Игуменья отдала меня в аренду. Хозяйка хорошо платила монастырю.
— И ты терпела? Да разве ты продажная вещь? Ты ж человек.
— Я святая дева, Вася. Божий человек. Все терпеть должна.
— Где ты живешь? В какое время? Десять лет свободой пользуешься. У нас теперь только тот не стал человеком, кто не захотел. И бывшие банкиры и помещики работают. Кулаки стали колхозниками, фабрикант зарабатывает хлеб на собственной фабрике простым рабочим. Все Закарпатье честно трудится. А ты… И не надоело тебе быть черным пугалом? Неужели не хочется жить, как все люди? Неужели не хочется стать обыкновенным человеком? Че-ло-ве-ком!
Мария улыбнулась, тронула свои волосы, плечи.
— А разве я не человек? Посмотри, все у меня на месте: глаза, нос, голова, руки, ноги, губы…
— Я
— А я уже все получила, что хотела.
— Да?… Интересно, что же ты получила?
— Не бойся, ты не в убытке. Насмотрелась на тебя, поговорила с тобой — вот и все. Больше ничего мне не надо от тебя. Давай теперь о деле поговорим.
— Ах, Мария!.. — Он взял ее руку, приложил к своей щеке. — Не пойму я тебя: то притягиваешь, то колешься, то умница, то…
Она отстранила от себя Гойду.
— Не надо. Давай, говорю, на дело перейдем.
— Какое там еще дело! — раздраженно, почти сердито сказал он. — Брось свои выдумки, ни к чему они теперь.
— Нет, Вася, ничего не выдумываю… В монастыре объявился новый служка. Караулит виноградники, а заодно и лечит их. Добрый мастер по этому делу. Седой. Морщинистый. Глуховат. Прихрамывает на правую ногу… Игуменья приголубила его.
— Ну? — поторопил Гойда замолчавшую Марию.
— Не довелось тебе его видеть?
— Нет, не видел. Откуда он появился? Когда? И почему тебя заинтересовал?
— Постой, все расскажу… Молчаливый он, этот виноградный лекарь! Богомольный. Постный. Все крестится, на каждом слове Бога вспоминает. Вина не пьет. Не ругается. На монахинь глаз не поднимает. Игуменью почитает, словно она богородица.
— Как его зовут? Фамилия?
— Дедом Петром мы его величаем, Петро Кашуба. Хочешь посмотреть на фотографию?
«Кашуба, Кашуба!..» — мысленно повторил Гойда, и перед ним возник человек, посылавший заказную бандероль на ужгородском почтамте и не получивший телеграмму до востребования.
Мария достала из корзины, где лежала ее черная одежда, небольшой плоский сверток. Неторопливо и бережно развязала концы носового платка, осторожно, двумя пальцами взяла большую, наклеенную на толстый картон фотографию.
На тусклой, пожелтевшей от времени бумаге изображен сухонький, сутулый, доживающий свои годы человек: седая голова, дряблые, в крупных складках, обвисшие щеки, белая бороденка, мутные глаза, оттопыренные уши, обугленная трубка-носогрейка в наполовину съеденных зубах.
— Знаешь, кто это, Вася? — спросила Мария.
— Нет, этого человека я не знаю. Чем он тебе не понравился?
— Это не Петро Кашуба. В чужую шкуру залез. Во сне разговаривает на чужом языке, кажется по-английски. С пистолетом и ночью не расстается. Радиопередатчик имеет.
— Своими глазами радиопередатчик видела?
— Видела.
— Как же ты ухитрилась?
— А я никак не ухитрялась. Нечаянно подглядела. А потом проверила. Специально для тебя.
— Спасибо, Мария!.. Ты все-таки не монахиня, не святая дева, нет!