Дурак, шут, вор и чёрт. Исторические корни бытовой сказки
Шрифт:
Выделенная таким образом бытовая сказка рассматривается в работе как жанр или жанровая разновидность, что отражает терминологическую двойственность, существующую в современной фольклористике. По поводу этой двойственности К. В. Чистов справедливо замечает: «Думаю, что правы сказковеды, считающие сказку не жанром, а группой жанров с некоторыми общими признаками» [63] .
В последующих главах изучение бытовой сказки ведется в соответствии с выделенными сюжетными группами.
63
Чистов К. В. Прозаические жанры в системе фольклора // Прозаические жанры фольклора народов СССР. Тезисы докладов. Минск, 1974. С. 27.
Глава 2
Сказки о мороке [64]
Сказки о мороке (СУС 664 А*; В*; –664 С*; С**) до сих пор рассматривались как исключительно восточнославянские. В международном указателе С. Томпсона названы только русские варианты [65] , в указателях Н. П. Андреева и В. Я. Проппа (по системе А. Аарне) [66]
64
Вопросам данной главы посвящены две статьи автора: Юдин Ю. И. Бытовая русская народная сказка о мороке в этнографическом освещении // Вопросы литературы. Курск, 1972. С. 172–203. (Ученые записки Курского гос. пед. ин-та. Т. 94); Он же. Русская бытовая сказка и хантыйский мифологический рассказ. С. 124–132. – Прим. В. Ш.
65
См.: The types of the Folktale. A classification and bibliography / Antti Aarne’s Verzeichnis der Marchentypen (FFC (Folklore fellows communications) № 3) / Transl. and enlarged by S. Thompson. Helsinki, 1961. (FFC № 184). № 664* (А* – 5 текстов; В* – 13 текстов). – Прим. В. Ш.
66
См.: АА *664 А; В; Пропп В. Я. Указатель сюжетов // Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1957. Т. III. С. 454–502. – Прим. В. Ш.
67
АА *664 В (см.: Бараг Л. Г. Сюжеты и мотивы белорусских волшебных сказок: Систематический указатель // Славянский и балканский фольклор. М., 1971). – Прим. В. Ш.
Медвежья сказка
Старик живет. (Как) одинокое духа дерево, (как) одинокое идольское дерево. Лето настало. Один день настал. Старик свои сети взял, рыбачить пошел. Свои сети поставил. Рыбу добыл. Котел (пищу) готовить стал. Огонь зажег. Котел туда повесил. Он заметил: старик идет, белобородый старик. – «Эй, ну-ка, что делаешь?» – «Пищу делаю я, ну-ка». – «Эй, – говорит, – ты пищу делаешь. Ты знаешь, мы (двое) семь веков, шесть веков существующее чудо сделаем!» – «Сделаю», – сказал. К кривому дереву подошли, перевернулись, медведями стали.
В какое-то время осень настала. «Берлогу делать начнем». Берлогу сделали, берлоги внутрь зашли. Один медведь говорит: «Завтра днем поселкового богатыря-старика три сына придут. Нашу дверь рогатиной загороди. Ты тогда крепко держи». Завтра действительно три сына пришли, поселкового богатыря-старика три сына пришли. Их дверь рогатиной загородилась. Один парень ее схватил и раскачивать стал. Но два медведя крепко держали рогатину. Три парня домой ушли.
Весна настала. Два медведя к кривому дереву пошли, перевернулись, людьми стали. Теперь они там живут.
У хантов сюжет морока связан с медвежьим культом, что соответственно ориентирует исследование русской версии.
Свидетельства народной поэзии, сопоставленные и рассмотренные в единстве, несомненно, указывают на существование у восточных славян или их предков культа медведя со многими характерными для этого культа представлениями, родственными тем, что хорошо известны по материалам верований и обрядов других народов, в частности сибирских [68] . Этнографические сибирские параллели к восточнославянским фольклорным мотивам настолько многочисленны, что в пределах данной работы не могут быть прослежены полностью. Впрочем, нет необходимости давать исчерпывающую сводку всех отмеченных исследователями и наблюдателями элементов культа и верований разных народов, типологически сближающихся с соответствующими восточнославянскими фольклорными отголосками. Для прояснения вопроса важны прежде всего принципиальные соответствия, определяющие возможности дальнейших сопоставлений, опущенных в работе.
68
Этот вопрос затрагивался Е. В. Аничковым (Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 272) в связи с русскими фольклорными источниками и В. Г. Богоразом-Таном (Богораз-Тан В. Г. Миф об умирающем и воскресающем звере // Художественный фольклор. I. М., 1926. С. 67–76). На широком историческом, археологическом и фольклорном материале он ставится H. Н. Ворониным (Воронин H. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке // Краеведческие записки Гос. Ярославско-Ростовского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника. Вып. 4. Ярославль, 1960. С. 25–93). На отголоски культа медведя в русской сказке указывают Е. А. Тудоровская (Тудоровская Е. А. Некоторые черты доклассового мировоззрения в русской народной волшебной сказке // Русский фольклор: Материалы и исследования. V. М.; Л., 1960. С. 105–109), Э. В. Померанцева (Померанцева Э. В. Русская народная сказка. М., 1963. С. 74–75) и В. П. Аникин (Аникин В. П. Русская народная сказка. С. 44–46, 48–54). – Прим. В. Ш.
Одним из существенных элементов тех верований, которые служат мировоззренческим обоснованием культа медведя, было, как известно, представление о природной близости его человеку. Медведь, по архаическим воззрениям многих сибирских народов, мыслится человеком в ином облике, обросшим или одетым в звериную шкуру. Ханты называли его «старик, одетый в шубу», манси – «лесная или горная женщина», причем, по мнению Б. А. Васильева, этим и подобным им названиям придавался буквальный смысл [69] . Н. М. Ядринцев упоминает также следующие названия медведя у хантов: «добрый старичок», «добрый мужичок», «умный старичок», «добрый могучий богатырь» [70] .
69
Васильев
70
Ядринцев H. М. О культе медведя преимущественно у северных инородцев // Этнографическое обозрение. М., 1890. Кн. IV. № 1. С. 101.
Среди якутов было распространено мнение, что «медведь был когда-то женщиной, и в этом легко убедиться, если снять с него шкуру и положить на спину, <…> он тогда имеет вид женщины. <…> Кроме того, на теле видны женские украшения» [71] . Соответственно, Г. И. Куликовский свидетельствует о том, что среди населения русского Севера распространена молва о массе случаев, когда при сдирании кожи с убитого медведя оказывалось, что под шкурою тело медведя опоясано мужицким кушаком, или находили остатки белья, одежды, украшений и т. д. [72]
71
Ионов В. М. Медведь по воззрениям якутов // Живая старина. 1915. ХXIV. № 1–2. Прил. № 3. С. 51–52.
72
Куликовский Г. И. <Дополнение к ст.: Ядринцев H. М. О культе медведя преимущественно у северных инородцев> // Этнографическое обозрение. 1890. Кн. IV. № 1. С. 114–115.
У сибирских народов шкуру с медвежьей туши во время так называемого медвежьего праздника снимали особым ритуальным способом, изображая высвобождение человеческого тела из-под звериной оболочки. Б. А. Васильев в главе «Обряд снимания шкуры с медведя в тайге» работы, посвященной изучению медвежьих праздников, суммируя данные обряда разных народов, приходит к выводу о совпадении его элементов и их смыслового наполнения. «Обряд снимания медвежьей шкуры, – пишет он, – исполнявшийся орочами, буквально совпадал с обрядом хантов и манси как по мелким своим деталям, так и по осмыслению, которое давалось ему его исполнителями. <…> Манси рассматривали снимание шкуры медведя тоже как снимание с него одежды» [73] . Подобный же древний ритуал, возможно, нашел художественное фантастическое отражение в сюжете одной русской былички [74] . В ней рассказывается о том, как старик возвращает медведю-оборотню человеческий облик, распоров на животе его шкуру. Спасенный богато одаривает своего избавителя.
73
Васильев Б. А. Медвежин праздник. С. 85.
74
Сборник великорусских сказок архива Русского географического общества / Издал А. М. Смирнов // Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. 1917. Вып. 1–2. T. XLIV. № 332.
На основе представлений об общности медвежьей и человеческой природы родились довольно многочисленные восточнославянские сюжеты о превращении людей в медведей. Иногда они носят характер этимологических преданий на тему о том, откуда взялись медведи. Превращение обычно совершается в виде наказания за злость, непочтительность к христианскому святому, жадность и пр. В словаре В. И. Даля, например, читаем: «Медведи-оборотни – за негостеприимство (целая деревня не пустила путника к себе ночевать)» [75] . В восточнославянском фольклоре эти рассказы приобрели сатирический оттенок, в них действуют бытовые персонажи, что указывает на их более или менее недавнее появление в дошедшем до нас виде. Но истоки этих сюжетов, скорее всего, архаические. Подобные же в основе своей, но более ранние типологически рассказы распространены в Сибири у народов, для которых культ медведя был в момент их записи живой традицией. В них мы встречаем большое разнообразие вариаций: от повествований, которые трудно отличить от мифа, до произвольных фантазий на мифологической основе.
75
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1956. Т. II. С. 311.
Примером первого рода может служить нанайский мифологический сюжет, пересказанный Л. Я. Штернбергом. У женщины трое детей ушли в тайгу и не вернулись. Однажды она встречается с медведем, он приходит к ней в юрту, и она приживает с ним детей. Женщина оставляет их и, наказав не стрелять в медведя, так как они могут убить ее самое, уходит к их отцу. Два года дети воздерживались от медвежьей охоты, а на третий подстрелили зверя. «Начали вскрывать: женский нагрудник увидели» [76] . Мифологический характер рассказа обнаруживается при сравнении его с мифом о происхождении медвежьего праздника, записанным Б. Пилсудским у айнов [77] . В этом мифе речь тоже идет о сожительстве человека с медведем и о рождении у них потомства.
76
Штернберг Л. Я. Гиляки, орочи, гольды, негидальцы, айны: Статьи и материалы. Хабаровск, 1933. С. 502–503.
77
Пилсудский Б. На медвежьем празднике айнов о. Сахалина // Живая старина. 1914. XXIII. № 1–2. С. 160–162.
Примером второго рода может служить рассказ орочей, также пересказанный Л. Я. Штернбергом: «У орочей сын поссорился с родителями и хотел себя заколоть ножом. Жена его удержала и предложила уйти в лес. Там они нашли большое дерево и через шестнадцать дней обернулись медведями, и от них пошли медведи, раньше медведей не было» [78] . У манси известен рассказ о непослушном сыне. Мать прокляла его, он убежал в лес и там превратился в медведя [79] .
78
Штернберг Л. Я. Гиляки, орочи, гольды, негидальцы, айны. С. 602.
79
Гондатти Н. Л. Следы языческих верований у меньзов // Труды этнографического отдела Общества любителей антропологии и этнографии при Московском университете. М., 1888. Кн. VIII. С. 72.