Дурдом

Рясной Илья

— А, не помню. Да и не важно это. Вон, по ночам у забора собаки лают и воют, как волки голодные. Где, спрашивается, эпидемстанция? За что они деньги получают? Как так можно? До чего мы так докатимся?! Вот, смотрите, я пишу, — он протянул мне бумагу.

— Но бандиты…

— Да какие бандиты? Нас собаки скоро съедят. Вот, послушайте, как я пишу…

Настроить его на нужную волну больше не удалось….

Батарейки, мухобойка с фотоэлементом. Ладно, мухобойку опустим. А вот нервно-паралитическое вещество, планы преступлений — это уже теплее. Тепло, братцы, совсем

тепло.

Виктор Чулков. Что-то не припомню его в списках без вести пропавших. Впрочем, голова — не Дом Советов. Мог и забыть. Но, по-моему, не было…

Дульсинский вызывал меня раз в два дня. Сейчас его вызов оторвал меня от тетриса. В записной книжке была ценная вещь — калькулятор с электронной игрой «тетрис». Я уже готов был превысить собственный рекорд — двенадцать тысяч очков (почему эти игры не отбирают, на них здоровый свихнется), тут пришла медсестра и сопроводила меня к профессору.

— Ну, как наши дела? — ласково спросил он меня, не забыв про пылинку на своем лацкане.

Кстати, его тон постепенно нравился мне все меньше. С каждым днем он все больше походил на тон в разговоре с пациентом, а не с сыщиком.

— Наши дела идут хорошо. У нас все есть, — выдал я цитату из какого-то давно забытого фильма. — Ответьте мне на пару вопросов — и я буду совсем счастлив.

— Конечно, если смогу.

— У вас лежал Виктор Чулков ?

— Лежал, — кивнул профессор, который, кажется, помнил большинство пациентов. — Парафренный синдром. В литературе хорошо описан типаж сумасшедшего изобретателя. Вечные двигатели, машины по производству бифштексов из опилок, таблетки для хождения по воде.

— Чулков мог действительно что-то изобрести?

— Вряд ли. Хотя… В своей отрасли до болезни он подавал большие надежды. Мы его сильно подлечили. Стойкая ремиссия. Выписали год назад.

— После выписки не наблюдали его ?

— Я не имею возможности наблюдать всех пациентов. Думаю, он вернулся вполне приспособленным к жизни в социуме человеком. Рецидив возможен, но нескоро.

— Он мог выйти недолеченным?

— Вряд ли.

— Ясно… Передайте, пожалуйста, записочку. Я протянул ему исписанную цифрами бумажку.

— Вся наша жизнь — игра, — улыбнулся иронично профессор, глядя на мое шифрованное послание.

После беседы с сутяжником и с профессором что-то неуловимо изменилось в обстановке. Вроде бы все то же самое. Те же психи. Тот же персонал. Те же модерновые, зелено-фиолетовые интерьеры. Но что-то стало не то. И не так…

День докатился привычным распорядком до ужина. После него была партия с «Шахматистом». Потом небольшая беседа о крахе классического искусства и о победном будущем авангарда с «Поэтом». Кстати, поэт был настоящий, из популярных.

Оказывается несколько лет назад американцы провели обследование своих поэтов и выяснили, что две трети из них психически больны, а треть нуждается в немедленной госпитализации. Вряд ли наши поэты другие. А член Пен-клуба из соседней палаты как раз входил в эту треть. Судя по его воспоминаниям, которыми он развлекал всех, кто готов был его выслушивать, он еще не самый достойный кандидат

из его окружения на эту койку.

После интеллигентной беседы с членом Пен-клуба у меня состоялся просмотр фильма по НТВ из жизни наемных убийц. Еще один день прошел. Пережит и вычеркнут из жизни. Предстояло пережить еще ночь… А вот это неожиданно оказалось проблематичным.

Я уже дремал, когда тяжелая дверь отворилась. Часы под потолком, мигающие слабо, фиолетово, показывали три часа одиннадцать минут. Зажегся слабый зеленый свет. Белые халаты в нем выглядели тоже зелеными. Их было трое — медсестра и два дюжих санитара.

— Укол, — бесстрастно проинформировала медсестра.

— Мне не делают уколы, — предчувствуя недоброе, я приподнялся на кровати.

— Теперь делают, — ласково улыбнулась медсестра, наклонившись и с неожиданной силой впившись мне в предплечье пальцами с кроваво-красными каплями маникюра.

— Нет! — я прижался к стене, глядя на инъектор, как — на высунувшую жало змею.

Меня схватили за руки. Крепко. Железно. Надежно…

Бесконечная спокойная морская гладь. Ты один-одинешенек, но полон сил, размеренно плывешь к какой-то цели. Все находится в незыблемом равновесии. Но вот небо покрывают черные набухшие тучи, налетает яростный вихрь, на тебя накатывают холодные волны. Спирает дыхание, к ногам будто привязаны пудовые гири, и они тянут вниз, в пучину. Все меняется. То, что еще недавно было ясным и четким, теряет очертания, мир раскалывается, будто от удара топора титана, и схлопывается в небольшую серую сферу. В ней царят неопределенность, хаос. Здесь не за что уцепиться, все неверно, не правильно, скользко. Какая-то нетленная, неуничтожимая частичка твоего "Я" существует отстранение от этого вязкого кошмара и оценивает все независимо. Но большая часть сознания уже сметена бурей безумия. Все, ты перестаешь быть муровским опером Гошей Ступиным и превращаешься в нечто иное — в расшатанного Шалтая-Болтая, которого не сможет собрать вся королевская конница и вся королевская рать…

Кратчайший миг. Четкая, разом выхваченная из потока бытия, из каких-то иных пространств, картинка. Картинка моего будущего. Это будет падение в пучину. Побывав там, за гранью безумия и проникшись всем ужасом, я вернулся в нормальный распорядок времен и событий. Каменные санитары сжимали меня с обеих сторон — и не шевельнешься. Медсестра целилась из наполненного смертельной угрозой, как смотрящий прямо в лоб дуэльный пистолет, инъектора.

— Стойте! — крикнул я, нисколько не надеясь на успех. — У меня аллергическая реакция! Врач не знал о ней!

Рука с инъектором замерла, оттягивая на миг приведение приговора в исполнение.

— Позвоните Дульсинскому! — в отчаянии кричал я. — Он в курсе.

— Ночь на дворе, — нервно возразила медсестра.

— Тогда оставьте это дело до утра.

Медсестра пожала плечами. Задумалась на не сколько секунд. Теперь инъектор она держала не так уверенно, и он не был нацелен на меня.

Она переглянулась с санитарами, еще раз пожала плечами. А потом неожиданно резко обернулась, произнесла;