Дурдом
Шрифт:
Так и дошло дело до антракта. И зрители, несколько пришибленные, двинули из зала.
В буфете лилось шампанское. В туалете, наверное, курили анашу. Доносились экспресс-рецензии только что увиденному.
– Пацаны, я тащусь. Ломовой прибабах…
– Да не гони ты. Лажа. Я у мамы дурачок…
– Концептуальное решение динамического ряда несколько вяловато…
– Дайте мне стакан вина – я не выдержу!..
К нам опять подошли шеф и прокурор. У Курляндского вид был унылый.
– Не привлечешь их, – вздохнул он разочарованно.
– Жалость какая, – посочувствовал я чужому горю.
– Даже
Я начал искать благовидный предлог, чтобы свалить из этой компании, но не тут-то было. К нам присоединились трое незнакомцев – а это уже почти митинг…
Эх, если бы знать, что в этот момент собралось большинство действующих лиц этой истории!
Плечистый, вальяжный, элегантный, как холодильник «Индезит», мужчина в клетчатом, с иголочки, стильном костюме, с неизменным мобильником в кармане, по идее, должен был принадлежать к неистовому племени «новорусаков». Но что-то мне подсказывало – нет, не из этой породы, хоть за его спиной и маячил крепкий, с каратистски набитыми кулаками субъект, подходящий на роль телохранителя при важной особе. На вид «каратисту» было лет тридцать, и его голубые глаза ничего не выражали. Судя по физиономии, вряд ли кто рискнул бы упрекнуть его в избытке интеллекта. Третьим в этой компании был чахоточный угрюмый тип с волосатой грудью. То, что грудь волосатая, было видно хорошо, поскольку на нем была розовая, в цветочках, майка, слегка прикрытая черным с синей полосой узким галстуком. Ниже шли отутюженные брюки, похоже, от фрака, и завязанные тапочки с помпончиками. Половина его головы была выбрита наголо, зато на другой половине взрос запущенный сад нечесаных лохм. Ему было за тридцать, в его возрасте так одеваются только чересчур экстравагантные люди.
Вальяжный мужчина в стильном костюме оказался хорошим знакомым шефа и прокурора, он представил своих спутников. Пошли рукопожатия, сдержанно вежливые улыбки – стандартная процедура знакомства. Я узнал, что «клетчатый костюм» – это профессор Дормидонт Тихонович Дульсинский. Голубоглазый зомби – его шофер Марсель Тихонов. А угрюмое огородное пугало – не кто иной, как надежа и опора россиянской культуры, главный режиссер «Завалинок» Вячеслав Грасский. Его рассеянный взор скользнул по нам и приобрел некоторую осмысленность, задержавшись на Кларе. Общаться с нами режиссеру не сильно хотелось, и своих чувств он не скрывал.
– Как вам спектакль моего молодого друга? – профессор лукаво улыбнулся.
– Не дотягивает, – поморщился Курляндский.
– До чего не дотягивает? – встрепенулся Грасский.
– До статьи уголовного кодекса о распространении порнографии.
– Вы что, знаток уголовного кодекса? – недобро усмехнулся Грасский.
– Я прокурор, – виновато произнес Курляндский.
– Понятно. – Грасский, наливаясь ледяным презрением, сложил руки на груди. – Взгляд на искусство через оторванную подметку. Сквозь голенище сапога.
– Красиво излагаете, – оценил фразу Курляндский.
– Притом
– Сложновато, – согласился Курляндский.
– А что такое трансформация космического «Я» в процессе совершенствования социума. Что такое виртуальные вселенские связи и закономерности. Это вам не какой-то кодекс, которым вы самонадеянно осмеливаетесь опутывать истинное искусство.
– Вообще-то сумасшедшинкой отдает.
Последние слова Курляндского возымели волшебное действие. Режиссер подобрался, как поджарый голодный помойный кот, изготовившийся к прыжку на канарейку, глаза его яростно сверкнули.
– Чепуха! Все это нормально, естественно. Как можно не понимать этого?! Сумасшествие… Сумасшедшие – плесень общества! Отбросы Вселенной! А отбросы надо сжигать! Сжигать!
– Вопрос спорный, – опасливо произнес я, глядя на неожиданно и не по делу вышедшего из себя Грасского.
– Для вас – может быть. Для меня все тут ясно. Честь имею, господа, – он щелкнул задниками тапочек и собрался удалиться.
Клара кинула на меня холодный взор – мол, неча наезжать на всемирную знаменитость, тебе, валенку, не понять тонкой души художника – и кинулась в прорыв.
– А мне кажется интересной мысль об интуитивном анализе фрейдовских постулатов на уровне искусства. Театр для этого подходит как нельзя лучше. Когда я была в абсурдистском театре в Париже…
Грасский тут же растаял, и Клара отчалила от нашей компании, заливая режиссеру что-то о своих парижских ощущениях. Она обожает общаться с богемой и говорить на малопонятные темы. Она умеет вызывать у них интерес, так как «преувеличивает» без всякого зазрения совести. Хотя не была она ни в каком абсурдистском парижском театре. Да и вообще в Париже не была. Но Грасскому до этого не докопаться – «преувеличивает» Клара профессионально, ее в тыл врага забрасывать – никакая контрразведка бы не расколола.
– Не обращайте внимания на эксцентричность моего знакомого, – извинился профессор. – Художники, мечущиеся души.
– Вам нравится его чудовищный спектакль? – брезгливо поморщился Курляндский.
– Ну что вы. Просто я иногда прихожу сюда повидать моего бывшего пациента – Славу Грасского. Я потратил на его лечение почти год.
– И вы считаете, что вылечили его? Он в норме? – удивился я.
– Что такое норма? – пожал плечами профессор. – Спору психиатров о грани между нормой и патологией не одно столетие. Слава же… Скажем так – сегодня он адаптирован к жизни вне стационара.
Профессор говорил мягким, хорошо поставленным, воистину профессорским голосом. При этом он смотрел в глаза именно мне…
У классных сыщиков есть свойство – от их ласкового взора хочется написать явку с повинной и признаться во всех преступлениях, начиная от разбитого в первом классе оконного стекла. Глаза профессора призывали исповедоваться в том, что твоя двоюродная тетка считала себя Марией Медичи, дед имел славу деревенского маньяка, а тебе самому ночами мерещатся пушистые шебуршинчики из подотряда рукокопытных… Фу, холера, не в чем мне исповедоваться!