Дурные приметы
Шрифт:
Не получилось.
— Маленько есть, — ответил Евлентьев. Анастасия стряхнула пепел в блюдце, помолчала некоторое время, запрокинув голову и глядя в потолок, вздохнула.
— Ну ладно... Скажи уже наконец, что там у тебя сегодня приключилось.
— Да так, ничего особенного.
— А я про особенное и не спрашиваю. Я не хочу знать ничего чрезвычайного, из ряда вон, ничего такого, от чего рушатся страны и судьбы... Мне чего-нибудь попроще бы...
— А он циркачку полюбил, —
— Это которая по проволоке ходила? Махала белою ногой?
— Друга встретил, — проговорил Евлентьев.
— Старого, верного, надежного?
— В одном дворе жили, в одну школу ходили... Правда, в разные классы.
— Большим человеком стал?
— Новый русский.
— Длинное черное пальто, концы белого шарфа болтаются где-то возле колен, в коротких вьющихся волосах серебрятся снежинки, — медленно, нараспев проговорила Анастасия, и Евлентьев замер от ужаса — настолько точно обрисовала она Самохина.
Это у нее получалось, она обладала какой-то колдовской проницательностью. Не всегда, не во всем, но иногда задавала настолько точный вопрос, что Евлентьев замолкал на полуслове, пытаясь понять, что еще она знает о том человеке, о том событии, о которых он же ей и рассказывает.
— Покупает сегодня у меня бабуля шоколадку, — начинал рассказывать Евлентьев за ужином. — Обычная бабуля, в пуховом платке, какая-то сумка при ней...
— С костылем? — уточняла Анастасия.
— Что с костылем? — бледнел Евлентьев.
— Бабуля была с костылем?
— Да...
— Так что она?
— Да так, ничего, — терял всякий интерес к разговору Евлентьев. — Ты и сама все знаешь.
— Хотела купить одну шоколадку, а купила все три?
— Ну, вот видишь, — кисло улыбался Евлентьев. И сейчас, когда Анастасия описала внешность его давнего знакомого, да, знакомого, назвать Самохина другом Евлентьев никак не мог, он замер на какое-то время, замолчал, настороженно посмотрел на Анастасию.
— Договорились встретиться? — спросила она.
— Да, сегодня в шесть.
— Форма одежды парадная?
— Насколько это возможно.
— Меня возьмешь?
— Об этом мы с ним не договаривались.
— Решил идти? — Почему бы и нет?
— Не знаю, не знаю, — Анастасия загасила в блюдце очередную сигарету, поставила блюдце на пол и легко спрыгнула с кресла прямо в громадные евлентьевские шлепанцы. — Пойду поглажу тебе рубашку. Нужно выглядеть... Ну, хоть немного лучше, чем с час. А ты за это время побреешься.
— Легкая небритость сейчас в моде.
— Это касается Алена Делона, но не тебя. Даже Бельмондо не позволяет
— Она мне не идет?
— Ты недостаточно порочен, Виталик. И не надод прикидываться порочным. Твой стиль — гладко выбритая бледность. Единственное, в чем ты можешь позволить себе небрежность, — это прическа. Но волосы при этом должны быть вымыты, высушены, расчесаны. Значит, пойдешь на эту встречу?
— Ты спрашиваешь второй раз... Тебе что-то не нравится?
— Могу только сказать, Виталик, что ужином ваше общение не ограничится.
— Будет продолжение?
— Наступит время, когда ты пожалеешь, что встретил этого человека в утренней электричке.
— Он принесет мне несчастье?
Анастасия посмотрела на Евлентьева долгим взглядом, передернула узкими плечами, прикрытыми толстым растянутым свитером, не то улыбнулась, не то просто хмыкнула, издав нечто нервно-неопределенное.
— Не только, — сказала наконец.
— А ты не можешь выразиться определеннее? — раздраженно спросил Евлентьев.
— Не могу, — Анастасия подняла руки и беспомощно уронила их. — Не могу, Виталик! Я произношу только то, что само произносится. А когда ничего не произносится, молчу. Ты хочешь, чтобы я почаще молчала? — Она посмотрела на него исподлобья.
— Да нет, — он пожал плечами. — Произноси.
— Рубашку гладить?
— Наверно, надо.
— Значит, все-таки пойдешь?
— Анастасия, — негромко, но тяжело произнес Евлентьев, — я пойду в любом случае. Даже в калошах на босу ногу, даже в этой мокрой куртке, даже если мне придется надеть ее на голое тело.
— Я так и знала, — Анастасия отвернулась к шкафу, считая разговор законченным.
— Что ты знала?! — заорал Евлентьев.
— Включились высшие силы. От тебя уже ничего не зависит.
— Откуда тебе это известно?
— Приметы... Дурные приметы.
— Какие?
— Когда ты вошел, на экране телевизора заставка шла... Две птички с жердочки упали.
— Ну и что? — простонал Евлентьев. — Ну упали птички, ну? Туда им и дорога!
— Вот и я о том же... О твоей дороге.
— Почему только о моей? Птичек-то две, и обе упали? — улыбнулся Евлентьев.
— Две птички... Это вы с другом... Ты сегодня в единстве с ним, а не со мной, — Анастасия повернула к Евлентьеву свое внезапно осунувшееся лицо.
— Ну ты даешь, подруга, — это было все, что он мог произнести.
Дом литераторов умирал. Впрочем, можно сказать и более откровенно — Центральный Дом литераторов умер.