Душа Пандоры
Шрифт:
В душе великого скульптора сейчас шла борьба, которую Деми отчетливо читала по его лицу. Смешалось и неприятие к той, что вложила оружие в руки Ареса, и, быть может, сострадание, что не позволяло отказать в помощи сразу, и наверняка — профессиональный интерес. Пигмалион разрывался на части между желанием и нежеланием пойти ей навстречу. Однако все это время за Деми наблюдал не только он. Отложив книгу, со своего места грациозно поднялась Галатея. Подошла к Пигмалиону, опираясь на плечо супруга, поднялась на цыпочки босых ног и что-то шепнула на ухо. Ее слова
Когда Пигмалион взглянул на нее снова, с плеч упал тяжелый груз. Он не останется в стороне. Он все-таки ей поможет.
— Мои творения оживают потому, что я вкладываю в них частицу своей души. Я сотворю новую статую и вдохну в нее жизнь. Она будет выглядеть как Деметрия Ламбракис, но будет ли она тобой? Нет. Увы, нет. Потому что в ней не будет ничего от тебя.
— А если вы возьмете частицу моей души?
Пусть Деми не была близка с Элени так, как это принято между матерью и дочкой, она должна была сделать все возможное, чтобы своим уходом в Алую Элладу не причинить ей еще большую боль. Потому что Элени — ее мама.
— Это не так просто… Нити своей души вытянуть мне труда не составляет — в этом и заключается ниспосланный мне Афродитой дар. Но чужой… не думаю, что получится. Просто не знаю, за что зацепиться.
— Я знаю, что делать, — хрипло сказала Деми. — Но для этого мне надо вернуться домой. В Каламбаку.
Отправиться к Харону Ариадна согласилась не сразу. Лишь после того, как Пигмалион подтвердил: возможно, идея Деми — единственное, что способно вдохнуть ее душу в безжизненный камень.
— Разговор будет непростой, — со вздохом предупредила Ариадна.
Сложила ладони ракушкой и держала так, пока меж пальцев не пробилось серебристое сияние, а на ее ладони не появился сверкающий клубок. Схватившись за кончик нити, Ариадна намотала ее на указательные пальцы обеих рук и развела в стороны, чтобы мгновенно потемневшая нить натянулась.
— Цвета нитей людей, которых я ищу или вызываю, всегда разных цветов и даже оттенков.
Деми ничуть не удивилась, что у перевозчика душ оказалась черная нить, что неизбежно ассоциировалась у нее со смертью.
— А какого цвета моя?
Ариадна ответила, пряча глаза:
— Алого.
В желудке Деми что-то застыло. Алый… Кровь. Вечная война. Умирающая Эллада.
Она не знала, как работают эти чары, но Харон появился в доме Пигмалиона, будто пройдя по следу Ариадны. Вошел, озадаченно хмурясь — густые брови едва не сходились на переносице.
— Что ты… — Харон осекся, увидев Деми. Угрожающе протянул: — Ариадна…
— Я знаю, что прошу о многом. Прошу пойти против воли Кассандры… Но ты бессмертная сущность, Харон, не бессердечная. Ты помнишь, что такое семья. Души, которых ты перевозил через Стикс, те, что еще не успели выпить воды из Леты, о многом тебе рассказывали. Ты помнишь самую главную их боль?
Он прикрыл усталые глаза.
— Что, потеряв их, продолжающих
— То, через что проходят родные и любимые умерших, справедливым не было никогда. Для них, не для мира. Но цикличность жизни и смерти относится к иным, вселенским категориям, которые простым смертным порой не постичь. Однако нить Деметрии Ламбракис еще не перерезали мойры. Она исчезла из Изначального мира насильственным путем. И то, что будет страдать ее мама, на сей раз действительно несправедливо.
Деми кусала губы, чтобы прогнать влагу из глаз. Ариадна была словно Гефестово пламя, защищая совершенно чужого ей человека — двух чужих ей людей, один из которых безраздельно принадлежал Изначальному, а значит, иному миру. Защищая семейные узы, любовь — священные для нее истины. Ариадна пылала изнутри, и сопротивляться горячей страсти, что звучала в ее голове, было невозможно.
Харон не смог. Шагнул к Деми, взял ее за руку и провел по открывшемуся перед ними темному коридору прямиком в Изначальный мир.
— Я даю тебе час.
Сам он остался за пределами ее дома, в окутывающих стены ночных тенях — здесь, в отличие от Алой Эллады, безобидных, беззубых. Лицо его было бесстрастным — так сразу и не поймешь, что творится в голове. Порой Деми ловила себя на мысли, что они с Никиасом отлиты из одной формы. С той лишь разницей, что Никиас прятал за маской лицо, Харон — чувства.
Элени, конечно, оказалась дома и, несмотря на очень поздний час, не спала. Сидела перед распечатанными листовками «Пропала девушка», «Вы видели мою дочь?» Сердце Деми от боли готово было остановиться. Она должна была убедить эллинов вернуть ее домой еще в прошлую ночь. Но что толку сожалеть о прошлом…
Это Элени Деми помнила только эти долгие — бесконечно долгие — сутки. И то лишь потому, что выткала ее из не потревоженных чарами воспоминаний. Элени же вместе с Деми переживала каждый ее день. Каждое, даже самое незначительное, событие. Первый плач — тот, что звучит еще в родильной палате, первый смех. Первое слово, первый шаг, первые крохотные достижения.
Увидев Деми, Элени вскочила из-за стола. Листовки разлетелись в разные стороны, словно потревоженные ветром осенние листья. Деми шагнула к матери, порывисто ее обняла. Уткнувшись лицом во вкусно пахнущие волосы, молчала. Ничего не хотелось говорить.
Но пришлось.
Пришлось солгать, сбивчиво рассказав о том, что заблудилась, что, уже потерявшая память, наутро обнаружила дневник. И по нему, каким-то чудом, отыскала дорогу к дому.
Неправдоподобность в ее рассказе Элени искать не стала. Она просто была счастлива, что Деми жива.
Выторгованного у Харона часа как раз хватило на то, чтобы дождаться, пока Элени, обессиленная эмоциями и слезами, не уснет. Чтобы провести последние минуты с матерью, которая была рядом семнадцать лет. Если все получится, то, когда Элени проснется, порог их дома перешагнет идеальная копия Деметрии Ламбракис. Своя, но все-таки чужая дочь.