Души чистилища

Мериме Проспер

Через несколько минут весь монастырь только и говорил, что о лимонах Маранья. Лучшие мастерицы никогда о них не слыхали. Одна лишь сестра Агата знала секрет. Надо взять обыкновенные лимоны, прибавить розовой воды, фиалок и т. д. и т. п. Она взялась их приготовить. Дон Хуан, придя на следующий день, получил банку лимонов Маранья. По правде сказать, это было ужасное на вкус варево. Но под бумагой, закрывавшей банку, была спрятана записка от Тересы. То были новые мольбы оставить ее, забыть о ней. Бедная девушка пыталась обмануть себя. Религия, уважение к памяти отца и любовь боролись в сердце этой несчастной, но легко было догадаться, что любовь была в ней сильнейшим чувством. На следующий день дон Хуан прислал в монастырь пажа с ящиком лимонов, прося приготовить их так же и доверить это дело монахине, сварившей варенье, купленное им накануне. На дне ящика лежал искусно спрятанный ответ на письмо Тересы. Он писал ей:

Я был очень несчастлив. Злой рок направил мою руку. С той самой злосчастной ночи я не переставал думать о тебе. Я не смел надеяться, что

ты испытываешь ко мне что-либо, кроме ненависти. Наконец я снова нашел тебя. Не говори мне больше о своих обетах. Прежде чем посвятить себя церкви, ты уже была моей. Ты не вправе была располагать своим сердцем, которое принадлежало мне… Я пришел требовать сокровище, которое для меня дороже жизни. Я или погибну, или верну тебя. Завтра я вызову тебя в приемную монастыря. Я не смел являться туда, не предупредив тебя. Я боялся, как бы твое волнение нас не выдало. Вооружись мужеством. Скажи мне, можно ли подкупить привратницу.

Две капли воды, искусно пролитые на бумагу, изображали слезы, капнувшие из глаз дона Хуана.

Несколько часов спустя монастырский садовник принес дону Хуану ответ и предложил свои услуги. Привратница была неподкупна; сестра Агата соглашалась выйти в приемную, но только для того, чтобы показаться ему в последний раз и проститься навеки.

Несчастная Тереса явилась в приемную ни жива ни мертва. Она должна была держаться обеими руками за решетку, чтобы не упасть. Дон Хуан, спокойный и бесстрастный, наслаждался смятением, в которое ее поверг. Сначала, чтобы отвести глаза привратнице, он непринужденно заговорил о друзьях Тересы, оставленных ею в Саламанке и поручивших ему передать ей привет. Затем, воспользовавшись моментом, когда привратница отошла в сторону, он быстрым шепотом сказал Тересе:

— Я готов пойти на все, чтобы тебя извлечь отсюда. Если понадобится поджечь монастырь, я это сделаю. Не хочу ничего слушать. Ты принадлежишь мне. Через несколько дней ты будешь моей или я погибну, но многие погибнут вместе со мной.

Привратница опять подошла. Донья Тереса задыхалась, она не могла произнести ни слова. Тем временем дон Хуан заговорил равнодушным голосом о варенье, о вышивках монахинь, обещая привратнице прислать из Рима освященные папой четки и пожертвовать монастырю парчовое платье, чтобы наряжать в него святую покровительницу их общины в день ее праздника. После получасовой беседы в таком духе он почтительно и степенно простился с Тересой, оставив ее в волнении и отчаянии, не поддающихся описанию. Она поспешила запереться в своей келье, и там ее рука, более послушная, чем язык, написала длинное письмо, полное упреков, молений и жалоб. Но она не могла удержаться, чтобы не высказать дону Хуану свою любовь, оправдывая этот грех свой тем, что она вполне искупит его, отказываясь уступить мольбам своего возлюбленного. Садовник, ведавший этой преступной перепиской, вскоре принес ответ. Дон Хуан по-прежнему грозил прибегнуть к крайним средствам. В его распоряжении была сотня головорезов. Святотатство не пугало его. Он был бы счастлив умереть, лишь бы ему удалось еще раз сжать в объятиях свою возлюбленную. Что могло поделать это слабое дитя, привыкшее уступать обожаемому человеку? Тереса проводила ночи в слезах, а днем не могла молиться, так как образ дона Хуана всюду ее преследовал. Даже тогда, когда она вместе со своими подругами выполняла благочестивые обязанности, ее тело машинально совершало молитвенные движения, меж тем как душа была всецело поглощена гибельной страстью.

Через несколько дней она не могла более сопротивляться. Она сообщила дону Хуану, что готова на все. Она понимала, что так или иначе погибла, и потому решила, что если уж суждено умереть, то лучше испытать перед этим минуту счастья. Дон Хуан, вне себя от радости, приготовил все для похищения. Он выбрал безлунную ночь. Садовник принес Тересе шелковую лестницу, чтобы она могла перелезть через монастырскую стену. Сверток с мирским платьем был спрятан в условленном месте сада — показаться на улице в монашеском одеянии было невозможно. Дон Хуан должен был ждать ее за стеной. Поблизости будет стоять наготове закрытый портшез, запряженный быстрыми мулами, которые умчат ее в загородный дом дона Хуана. Там в полной безопасности она будет жить спокойно и счастливо со своим возлюбленным. Таков был план, придуманный самим доном Хуаном. Он заказал подходящее для нее платье, испробовал лестницу, подробно объяснил, как ею пользоваться, — словом, не забыл ни одной мелочи, необходимой для успеха предприятия. Садовник был человек надежный, и дело это сулило ему слишком большую выгоду, чтобы можно было усомниться в его преданности. Кроме того, были приняты меры, чтобы убить его на следующий день после похищения. Словом, казалось, план был так хорошо задуман, что ничто уже не могло его расстроить.

Дабы отвести от себя подозрения, дон Хуан удалился в замок Маранья за два дня до вечера, назначенного для похищения. В этом замке провел он бульшую часть своего детства, но с самого своего возвращения в Севилью еще ни разу там не побывал. Он прибыл туда к ночи и первым делом хорошенько поужинал. Потом слуги раздели его, и он лег в постель. Он велел зажечь в своей комнате две большие восковые свечи и положил на стол книгу с легкомысленными рассказами. Прочтя несколько страниц и почувствовав, что сон его одолевает, он закрыл книгу и погасил одну из свечей. Прежде чем погасить вторую, он обвел комнату рассеянным взглядом и вдруг увидел в алькове картину с изображением мук чистилища — картину, на которую он так часто смотрел в детстве. Невольно взгляд его остановился на человеке, внутренности которого грызла змея, и, хотя этот образ

показался ему еще более ужасным, чем прежде, он не мог от него оторваться. В ту же минуту он вспомнил лицо Гомаре и страшный отпечаток, который смерть наложила на его черты. Эта мысль заставила дона Хуана содрогнуться, и он почувствовал, что волосы его встали дыбом. Однако, призвав на помощь свое мужество, он погасил вторую свечу, надеясь, что мрак избавит его от отвратительных образов, которые его преследовали. Темнота еще усилила его страх. Глаза его по-прежнему были обращены к картине, которой он теперь не видел. Но она была так хорошо ему знакома, что он в своем воображении видел ее отчетливо, как будто был яркий день. Временами ему казалось даже, что фигуры озаряются и начинают светиться, словно пламя чистилища, изображенное художником, было настоящим огнем. Наконец его возбуждение достигло такой степени, что он стал громко звать слуг, чтобы приказать им убрать картину, вызывавшую в нем такой ужас. Когда они вошли в комнату, он устыдился своей слабости. Ему пришло в голову, что слуги станут смеяться над ним, узнав, что он испугался картины. Стараясь говорить естественным тоном, он велел им зажечь свечи и оставить его одного. Затем он снова принялся за чтение, но глаза его пробегали по страницам, а мысли были заняты картиной. Охваченный несказанным волнением, он провел ночь без сна.

Едва рассвело, он быстро встал и отправился на охоту. Движение и свежий утренний воздух мало-помалу успокоили его, и, когда он вернулся в замок, впечатление, вызванное картиной, рассеялось. Он сел за стол и много пил. В голове у него слегка шумело, когда он отправился спать. По его приказанию постель была приготовлена ему в другой комнате, и вы легко можете догадаться, что он не распорядился перенести туда картину, но он сохранил о ней воспоминание настолько сильное, что опять долго не спал.

Впрочем, ужас не пробудил в нем раскаяния, и он не упрекал себя за свою прежнюю жизнь. Он все так же был занят затеянным им похищением и, отдав слугам все необходимые приказания, выехал один в Севилью в часы дневного зноя, чтобы прибыть туда к ночи. Действительно, уже спустилась ночь, когда он подъехал к Торре дель Льоро [45] , где его ждал слуга. Дон Хуан поручил ему коня и спросил, приготовлены ли портшез и мулы. Согласно его приказанию они должны были ждать его на одной из ближайших к монастырю улиц, чтобы он мог быстро дойти до них с Тересой, но при этом не настолько близко, чтобы вызвать у ночного дозора подозрение, если тот наткнется на них. Все было в порядке, приказания были выполнены в точности. Дон Хуан заметил, что у него остается еще целый час до того времени, когда он должен был дать Тересе условный сигнал. Слуга набросил ему на плечи большой темный плащ, и он вошел один в Севилью через ворота Трианы [46] , закрыв лицо, чтобы его не могли узнать. Жара и усталость заставили его присесть на скамью среди пустынной улицы. Он принялся насвистывать и напевать песенки, приходившие ему на память. Время от времени он поглядывал на часы, досадуя, что стрелка подвигается страшно медленно… Внезапно слух его поразило мрачное и торжественное пение. Он сразу догадался, что то было пение похоронное. Вскоре за углом показалась процессия, направлявшаяся к нему. Два длинных ряда кающихся с зажженными свечами в руках шли впереди гроба, покрытого черным бархатом, его несли несколько человек, одетых на старинный лад, седобородых, со шпагой на боку. Шествие замыкалось двумя рядами. Вся эта процессия подвигалась медленно и важно. Не было слышно шума шагов по мостовой — можно сказать, все фигуры скорее скользили, чем шли. Длинные, прямые складки одежд и плащей казались неподвижными, как мраморные одеяния статуй.

45

Торре дель Льоро — одна из башен городских укреплений Севильи; буквально — «башня плача».

46

Триана — предместье Севильи, расположенное на другом берегу реки, напротив города.

При этом зрелище дон Хуан почувствовал сначала то отвращение, какое мысль о смерти вызывает в каждом эпикурейце. Он встал и хотел уйти, но огромное число монахов и пышность процессии удивили его, возбудив его любопытство. Шествие направлялось к ближайшей церкви, двери ее с грохотом распахнулись. Дон Хуан, удержав за рукав одного из монахов, которые несли свечи, учтиво спросил, кого это хоронят. Монах поднял голову; лицо у него было бледное и высохшее, как у человека, перенесшего долгую и тяжелую болезнь. Он ответил загробным голосом:

— Графа дона Хуана де Маранья.

От этого странного ответа волосы встали дыбом на голове дона Хуана. Но он тотчас же овладел собой и улыбнулся.

«Я ослышался, — сказал он себе, — или старик ошибся».

Он вошел в церковь вслед за процессией. Заупокойное пение возобновилось, сопровождаемое звуками органа, и священники в траурном облачении запели «De profundis» [47] . Несмотря на свое старание казаться спокойным, дон Хуан чувствовал, как кровь стынет в его жилах. Подойдя к другому монаху, он спросил его:

47

«Из глубины <я воззвал к тебе>» — первые слова католической молитвы, которая поется при погребении (лат.).