Два апреля
Шрифт:
«Хорошо, что Эра видит нас так и только так, - думал Овцын, выбирая глазами место, где положить якорь.
– Хорошо, что она не видела нас корчащимися и блюющими. Хорошо, что она не знает, как мы не перевернулись одной только божьей волей, когда пошли на зюйд от Колгуевского берега, и волна била и била в борт, и ничего нельзя было сделать, и все технические описания трепетали своими страницами, потому что в соответствии с ними мы давно уже лежали на дне морском». Он подумал, что Эра смотрит, конечно, с «Гермеса», как он становится на якорь, и думает о нем. Может быть, Згурский
Он передал микрофон старпому, сказал:
– Валяйте сами, Марат Петрович. Во-о-он туда, - показал он пальцем.
– Ни фута ближе к берегу. Чуть не доходя можно.
Ушел в каюту и позвонил Ксении. Не ответили. Он позвонил в салон, потом в рубку. Подошел матрос, он велел позвать старпома, сказал:
– Марат Петрович, найдите буфетчицу - она где-то на палубе глазеет. Пришлите ко мне.
Он слышал, как гремит якор-цепь, знал, что только идиот может в такой момент отрывать человека, командующего постановкой на якорь, и знал, что пораженный старпом обалдеет и поэтому не станет его презирать. Всегда на него в конце этапа наваливалось что-то бессмысленное и необъяснимое, и он часто совершал такие идиотские поступки и всегда уходил с мостика, и убегал от людей, и хотел не видеть конца. Он никогда не ставил точку.
Он разделся донага впервые за четверо суток, - подошел к буфету, раскупорил коньяк, хлебнул.
Удивился, что нет у него никаких мыслей. Одно стучит в голове: «Эра, эра, эра, эра, эра...» Подбежал к окну, отдернул материю, увидел, что с борта «Гермеса» спускается шлюпка. Отвернулся, чтобы не видеть, как Эра не сядет в шлюпку. Он знал, что она не сядет в эту шлюпку.
Зашла Ксения, прикрыла дверь, спросила спокойно, будто он и не был голым, будто она навидалась голых капитанов по самые уши.
– Я нужна, Иван Андреевич?
– Да, Ксана, - сказал он, тоже не испытывая смущения.
– Приведите каюту в порядок. И выберите мне самую чистую одежду. Я по вашей же милости в таком положении, что не знаю теперь, где у меня что.
– Наденете финскую рубашку, - сказала Ксения.
– Костюм у вас глаженый.
– А цветы?
– спросил он.
– И цветы, - сказала Ксения.
– Все будет. Идите в ванную.
Она принесла ему в ванную белье и костюм. Не взглянув на него, намыливающегося, вышла; и тут же Овцын услышал рокочущий бас Иннокентия Балка. Капитан Балк ворвался, поцеловал Овцына в намыленную физиономию, сказал, присев на крышку унитаза:
– Овцын, я изучил ваши маневры. Это поэма.
– Это мучительные судороги утопающего, - сказал Овцын и выключил душ.
– Если бы не сел Архипов, сел бы я, и вся поэма превратилась бы в погребальное пение.
– Это хрестоматия, - отмахнулся Иннокентий Балк. Я не о том, Я не могу представить, как вы заставили вашу колымагу при норд-осте в семь баллов обогнуть Колгуев с юга, не перевернуться и не сесть на кошки!
– Этого и я не могу себе представить.
– Я удивляюсь, как вы не поддались соблазну зайти в Бугрино, где вы непременно потерпели бы аварию! И вообще, откуда вы знаете то место, где отстаивались на
– Когда я тянул военную лямку, мы там тралили. В двадцать шестом квадрате. И отстаивались от норд-веста как раз на том месте. У меня есть некоторый опыт, Иннокентий Юрьевич, - сказал Овцын.
– Я молодой капитан, но довольно старый моряк. Я не угону не только что на «Кутузове», но и на арбузной корке.
– На арбузной корке плавать проще, - сказал Балк.
– Она непотопляемая.
Овцын подтянул галстук, надел тужурку, поправил перевернувшийся капитанский значок.
– Иннокентий Юрьевич, - сказал он, - мне сейчас наплевать с самого высокого громоотвода на мореходные качества разнообразных плавсредств.
– Здесь ей было бы грустно, - сказал Балк.
– Я не взял ее.
– Она просилась?
– Дала понять.
– Так...
Он вышел из ванной, нажал звонок к вахтенному штурману, жал его долго, пока не прибежал всполошившийся Соломон.
– Мотобот на воду, - сказал Овцын.
– Быстро!
Не рискнувший спросить что-нибудь Соломон побежал выполнять. Балк прошелся по каюте, уселся на диван, закурил.
– Овцын, - позвал он, - послушайте, ведь люди созданы богом не только для того, чтобы споспешествовать исполнению ваших желаний. Конечно, Эра Николаевна больше хотела, чтобы вы пришли к ней, а не наоборот.
– Слова...
– сказал Овцын.
– Тогда не надо было отпускать ее ко мне. Я разочаровываюсь в вас, Овцын, - зевнул капитан Балк.
– Вы не умеете держать марку. Боюсь подумать, что все симпатичное в вас от опыта, а не от вдохновения.
– Если во мне есть симпатичное, - сказал Овцын, - так оно от Эры Николаевны. Раньше его не было, можете мне поверить, я честный инспектор для самого себя.
Он надел фуражку и через дверь веранды прошел на шлюпочную палубу. Мотобот был уже на воде. Он съехал вниз по тросу, отодвинул моториста и сам включил двигатель. Рулевой, не спрашивая, повел катер к «Гермесу».
Овцын нашел ее в каюте, и, когда кончилось долгое объятие, она сказала:
– Я страшно волновалась за вас.
– Почему «за вас»?
– спросил он.
Она засмеялась:
– Ну, потому что не только за тебя, а за вас всех. Ты очень устал?
– Сейчас уже все в порядке, - сказал он.
– Меня Иннокентий Юрьевич все время теребил, заставлял двигаться, кормил черными сухарями. Стало страшно, когда пошел снег... Ты волновался за меня?
– Нет, - сказал он.
– Я знал, что ты геройская девчонка.
– Знал бы ты, как меня мутило!
– произнесла она тихо.
– Наверное, качка - это самое тяжкое испытание для человека. От снега, от ветра, от холода можно в конце концов спрятаться, уйти. От качки никуда не спрячешься, она везде. Только работа поддерживает. Видел бы ты, какие замечательные кадры я наснимала!
– Почему ты снимала?
– Вадим плохо себя чувствовал, а я не могла допустить, чтобы пропали роскошные сюжеты. Вадим обещал купить мне за это коробку конфет.
– Мало, - сказал Овцын.
– Впрочем, он многодетный, грешно с него больше требовать.