Два апреля
Шрифт:
– Пятый раз наблюдаю этот карнавал, - раздумчиво произнес Федор Пахомович.
– Разве на берегу, в городе такое увидишь? Ни тебе воплей, ни толкучки, ни сумятицы, ни слякоти под ногами. Одна красота. Спокойная, вечная. Иногда еще сияние бывает. Не повезло вам, Андреич, что сейчас Год спокойного Солнца. Когда в такую ночь сияние, так это, знаете ли...
Он не подобрал слова и умолк, только махнул рукой.
– Долго вы празднуете?
– спросил Овцын, выбираясь из гипнотического очарования.
– Две вахты. В четыре часа первого января спустим
– У вас есть семья?
– спросил Овцын.
– Чтобы отдавать зарплату, - коротко и ясно ответил Кошастый.
– А друзей много?
Кошастый взглянул на него с сожалением, сказал:
– Один друг.
Помолчав немного, глядя на огни раскинувшегося вдоль Эмильевой банки рыбацкого города, он добавил:
– Как и положено человеку, имеющему внутреннее содержание и уважающему его... Пойдем-ка, Андреич, навестим консервный цех.
– Не хватает закуски?
– улыбнулся Овцын.
– Бывает, что консервщики бражку заваривают в своем котле, - сказал капитан Кошастый. Еще вчера он не сказал бы такого.
– Иные капитаны сквозь пальцы смотрят, попустительствуют, потому и не изжить эту привычку.
В пустом и холодном консервном цехе невыносимо пахло рыбьим жиром; только очень уж жаждущий смог бы пить бражку, сваренную в этом помещении. Капитан постучал согнутым пальцем по автоклаву, в котором вытапливают тресковую печень. Автоклав прозвучал колоколом.
– Они меня знают, разгильдяи, - удовлетворенно сказал капитан Кошастый.
– Так уж и разгильдяи?
– спросил Овцын.
– Нет, это к слову, - сказал Кошастый.
– Ребята хорошие. Отнесись к ним справедливо, и они не подведут. Наверное, и везде так человек?
В четыре часа утра Овцын, дрожа на морозном ветру, смотрел, как спускают первый трал нового года. Тучи, словно сообразив, что праздник кончился, опять заволокли небо. Они спускались все ниже, и вскоре замутнелись, расплылись и исчезли огни соседних судов. Глухо, как сквозь спущенные уши меховой шапки, слышались их туманные сигналы. Свирепо ревел над головой собственный гудок. Капитан, никогда не заходивший в рубку в вахту старпома, теперь стоял у раскрытого окна, напряженно вглядываясь в глухую тьму. Ноздри широкого носа шевелились. Радист, которому туман никогда не мешает делать свое дело, занес в рубку поздравительные радиограммы. Увидев, что никто не обращает внимания на него, радист положил бланки на штурманский стол и удалился.
Внезапно капитан выбежал на левое крыло мостика. Овцын вышел вслед и смотрел туда же, куда смотрел
Кошастый не заорал, вскинув кулаки:
– Куда ж ты прешь... лапоть вяленый... распротак твою... в колено..!
Тогда Овцын увидел три расположенных треугольником слабых пятна.
Треугольник проплывал за кормой на вполне безопасном для «Березани» расстоянии, однако Кошастый ярился, махал кулаками и изрыгал отчаянную хулу.
– ......!
– сказал Кошастый, умолк и закрыл лицо локтем.
Через секунду «Березань» вздрогнула и заметно прибавила ходу.
«Трал обрезал», - понял Овцын.
– Старпом, дайте «стоп»!
– крикнул Кошастый.
– И ведь не узнаешь кто. Ходом идет, подлец, без трала. Его не догонишь...
Он быстро остыл, произнес в утешение:
– Сетка была старая, хреновенькая. Дырка на дырке. Рвань. Я, как туман учую, всегда велю этот трал ставить. Не жалко, а жалко, что кабеля
погибли, да ваеров сколько, ....., оттяпал... Вы этот инцидент в блокнот не
записывайте, везде дураки встречаются, какая работа без них обходится? Не пишите, не стоит того.
– Не буду, - сказал Овцын.
– Это ясно.
– Тралмейстер, правый трал к спуску готовить!
– проорал капитан Кошастый, и сапоги загрохотали внизу по палубе.
Залязгала лебедка, вытягивая из моря оборванные ваера.
– Бывает, - совсем успокоился капитан Кошастый.
Спустившись в каюту и отогревшись, Овцын сел к столу, раскрыл блокнот и записал все, что запомнилось из виртуозной брани капитана Кошастого. Потом снова поднялся в рубку, глянул, что «Березань» еще дрейфует. В никем еще не тронутой пачке радиограмм нашел на свое имя одну - от матери. Спускаясь обратно в подпалубный коридор, напевал не всерьез и негромко строчки из старинной матросской песни:
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка никогда...
20
Читая рукопись, Юра Фролов временами вскидывал брови, потирал руки и чмокал губами. Иногда возвращался и перечитывал несколько страниц. Овцын сидел, покуривал и был уверен, что вещь получилась, а после того, как Эра перепечатала ее, приобрела даже некоторый лоск. Правда, хвалила она сдержанно. За каждым похвальным словом ощущалось невысказанное «но»...
– Годится, - сказал Фролов.
– Очень годится. «Умри, Денис, лучше не напишешь!» На морскую тему. Несемся к шефу.
Редактор, еще более обрюзгший и посеревший, протянул Овцыну руку, не приподнявшись с кресла. Прочитав рукопись, он взглянул на Фролова, попросил:
– Вы идите, Юрий Владимирович, а мы тут поговорим.
– Отличная вещь, - высказался все-таки Юра Фролов, прежде чем выйти.
– Совершенно непригодная вещь, - произнес редактор, когда за Юрой затворилась дверь.
– И я не вижу, что тут можно поправить. Пожалуй, не стоит править.