Два брата - две судьбы
Шрифт:
«Надо еще составить фальшивые документы об инвалидности на здоровых людей, которых готовят к угону в Германию», — мелькнуло в сознании, и я забылся тревожным сном…
Мне снился Днепр, лодка… Я куда-то все плыл и плыл… Слышалась где-то немецкая речь… Снилась тюрьма…
Когда я проснулся, меня охватило тревожное предчувствие неотвратимой беды.
Прошло два дня, полных тревог и раздумий.
На бирже все благополучно. Я не чувствую, что Густав Шварц в чем-то меня подозревает. Он приказывает. Я выполняю.
И вдруг пропал Хромов. Обыска у хозяйки не производили, и за ее домом слежки как будто не было. Значит, его взяли где-нибудь на улице. Жив ли он? Где находится?
Нить оборвалась.
Вторым в нашем звене был Науменко.
Обычно он присылал связного, через которого я передавал бланки-документы с печатью и подписью военного коменданта. Эти аусвайсы выручали военнопленных, бежавших из фашистских лагерей. Тот же связной передавал мне фамилии тех, кого следует вычеркнуть из списков, поступающих на биржу. Это списки с фамилиями рабочих, которых немцы регистрировали как «не явившихся на работу без уважительных причин». Подпольный центр нуждался в помощи своих членов, поэтому люди отправлялись выполнять задания, выходили за черту города и часто по нескольку дней отсутствовали. Чтобы скрыть от немцев истинное положение дел, я вычеркивал из списков нужные фамилии из числа неявившихся, и благодаря этому полицаи лишались возможности их искать по домашним адресам.
И сейчас, на мою беду, связной от Науменко в назначенный им срок тоже не появился. Я был в полном неведении. По условиям конспирации адреса его я не имел. Фотография у Кривцова изобличает меня. Интуитивно чувствую приближение беды. Это бывает у людей, работающих в экстремальных условиях. Инстинкт самосохранения заставляет принять единственно правильное решение — сорваться и уйти с концами — и как можно скорее.
Третий блок
Наступило утро моего ухода из Люсииого дома. Люся в своем сиреневом платьице собралась идти в школу, где преподавала немецкий язык. Она долго прилаживала косынку, словно оттягивала минуту прощания, о котором вовсе не догадывалась. Наши взгляды встретились в зеркале, висевшем в передней… И вот я в кабинете Шварца.
— Zur Stelle! [19] — рапортую я.
— Ist gut! [20] — отвечает Шварц, копаясь в каких-то бумагах. Он передает мне несколько листков. Это списки рабочих, которые вчера не явились на работу. Приказывает проверить, находятся ли они сегодня на своих местах. Если снова кто-нибудь отсутствует, следует немедленно послать полицая по их адресам и привести их к Шварцу. — Я разберусь, — говорит он. — Саботажникам и дезертирам место в лагерях, а не на свободе!
19
Не рассказывайте мне сказки! ( нем.)
20
Явился! (нем.)
— Jawohl! Ihr Befehl wird ausgef"uhrt! [21] — отвечаю я. Шварц берется за телефонную трубку, я ухожу. В моем кабинете спиной ко мне сидит теперь машинистка, она что-то печатает.
— Доброе утро, Лора!
— Доброе утро!
Знакомлюсь со списками, читаю протоколы следствия по одному делу, связанному с «саботажем» — порчей станков, звоню на заводы…
С трудом досиживаю до конца рабочего дня.
Уходя с работы, вернее, оставляя ее навсегда,
21
Хорошо! (нем.)
Выхожу на улицу и мысленно взвешиваю все за и против. Мой арест, конечно, поставил бы под удар семью Люси, но есть и другая сторона дела. Что подумают немцы, если я исчезну? Возможно, допросят Люсю. Но что она может сказать? Ровным счетом ничего. Она и на самом деле ничего не знает о моей подпольной работе, и к тому же ей, как фольксдойч, немцы должны поверить. А Кривцов? Он тоже Люсю не предаст — это не в его интересах…
На окраине города, у реки, я пробрался к домику знакомого старика рыбака, где накануне оставил свой гражданский костюм.
Хозяин ждал меня у крыльца. Я быстро переоделся, запихнул немецкую форму в мешок и попросил зарыть ее поглубже.
— Сделаем! — спокойно сказал он. Передавая ему пакет, я сказал:
— А это — документы, имеющие интерес для советского командования. Когда вернется наша армия, передайте кому следует. Я вам доверяю. Здесь данные на отдельных лиц из здешней военной комендатуры, биржи труда и их прислужников. (Документы я подписал кличкой Сыч.)
— Передам. Как же не передать, сынок. Раз надо, так надо. — И ушел с моим пакетом, завернутым в немецкую газету, в сарай.
Потом мы беседовали у него в доме. Жил он один. Жена умерла. Двое сыновей на фронте.
С наступлением темноты я сел в лодку-плоскодонку (старик специально вытащил ее для меня со дна реки на берег), вставил уключины, попробовал весла…
Я решил перебраться на противоположную сторону Днепра и идти к Харькову, где-то там шли бои…
Только отчалил — ветер донес немецкую речь. Слышу смех. Замираю. Из-за тучки выглянула луна, она-то меня и подвела. Двое патрульных остановились на берегу.
— Komm her! [22] — крикнул один.
Они подошли ближе. В руках тускло поблескивают черные автоматы. Делать нечего, причалил, молчу. Говорить по-немецки не решаюсь. Примут за еврея — расстреляют. Документы я уже уничтожил — и зря, ночной пропуск мне бы сейчас пригодился… Но на лодку надо иметь специальное разрешение, это мне известно. Сказать, что хотел ловить рыбу, — так у меня ни сети, пи удочки.
— Steig raus! [23]
22
Есть! Ваш приказ будет выполнен! (нем.)
23
Иди сюда! (нем.)
В мгновение я был вытолкнут из плоскодонки и обыскан. Так, не успев опомниться, я оказался не на противоположном днепровском берегу, а в концентрационном лагере.
Это был лагерь барачного типа на улице Чичерина, недалеко от тюрьмы. Окрылись ворота, меня провели в дежурное помещение и принялись допрашивать с переводчиком. Спрашивали по-немецки, я отвечал по-русски.
— Солдат?
— Нет.
— Кто ты?
— Ученик десятого класса.
— Где ты живешь?