Два брата
Шрифт:
Так он шел и шел, теряя последние силы, шаг от шагу все унылее, копя на сердце тяжесть, с мотком проволоки на шее, пока не дошел до прячущегося за холмом ущелья, у входа в которое отдыхали солдаты, подобно ему тащившие какие-то грузы. Он спросил кого-то, как спрашивал уже многих и многих, где полк, где тринадцатая рота, соседняя с двенадцатой, и далеко ли до нее идти. Один сказал — с полчаса, другой — часа два, но все сходились на том, что ущелье как раз ведет к передовой, а там повсюду посты, так что ему там точнее подскажут, куда идти.
Что ж, Иштван Борота побрел по ущелью. Скорее даже поковылял. Но в конце концов он все-таки добрался до первого поста. Он снова спросил про полк, про роту. Часовой послал его к другому
Иштван Борота уже едва плелся с тяжелым мотком на шее. Однако, в довершение всех несчастий, неожиданно разразил страшный ливень, смешав небо и землю в единый черный поток. Встречные сбили Иштвана с ног в темноте, в узком ущелье, и шагали прямо через него, еще и ругаясь вдобавок. Но поднявшись, он и сам уже чуть не падал, то и дело натыкаясь на скалы. От мучений и беспомощности он разрыдался. Ему отказывали руки, ноги.
Потом вдруг на каком-то повороте Иштвана обдало вонючим теплым паром, глаза ослепил мигающий луч.
Он оказался перед входом в пещеру. Вход был занавешен плащ-палаткой, но сквозь щель можно было заглянуть в глубь пещеры, где при свете огарочка свечи, словно отверженные какие-нибудь, жались обитатели ущелья.
Иштван Борота хотел попроситься внутрь, но, не успев открыть рта, наткнулся прямо у самого входа на какую-то фигуру. Это был батальонный связной, который искал здесь спасения от ливня. Ибо внутрь при всем желании не пролезла бы и кошка.
Связной скучал, а может, просто был славный и добрый малый. Он потеснился, чтобы освободить Иштвану возле себя место, и сразу же стал расспрашивать, кто он да откуда. На это Иштван Борота опять назвал полк, роту и на сей раз добавил, что ищет брата, с которым все никак не может встретиться.
Тут связной, к вящей радости Иштвана, сообщил, что двенадцатая рота отсюда всего в нескольких сотнях шагов. Надо только идти, никуда не сворачивая, по ущелью. Он даже посчитал посты: раз, два, три, потом пулеметчики, четыре, пять, у пятого поста, который под самой вершиной, лучше вылезти из ущелья, потому что иначе придется гораздо больше кружить, и потом по склону горы, по натоптанной дорожке, прямо до командного пункта роты, где Иштвану живо отыщут брата.
Рассказывая, связной дважды употребил какое-то странное слово: провал, провал, которого надо беречься. Но откуда было Иштвану Бороте знать, что это за штука такая. Он знал только одно: теперь он как-нибудь доплетется до брата.
Поэтому, не теряя ни минуты, Иштван Борота едва отдышался и сразу же отправился дальше. Он спотыкался, падал, но упрямо тащился вперед по скользким скалам, в грязи, по рытвинам.
Однако расстояние в несколько сотен шагов показалось ему теперь бесконечным, и когда он наконец добрался до пятого часового, то почувствовал, что идти дальше невмоготу. Его вопрос, здесь ли тропинка из ущелья, прозвучал как стон. И он еще секунду постоял за часовым, борясь с одышкой. Часовой коротко буркнул «да». И Иштван Борота потащился дальше в потоках ливня.
3
Так же лило накануне и прошедшую ночь. В такие дни мало того, что у солдат на дежурстве зуб на зуб не попадал от мокрой одежды, которая давила своей тяжестью, еще и в пещере их отовсюду — и сверху, и снизу — поливало водой. К тому же там по-настоящему начинало лить, как раз когда на улице стихало, — известняк с опозданием пропускал грунтовые воды. В тот день, впрочем, дождь то прекращался, то начинал хлестать с новой силой и облака мерзкими, застиранными тряпками жалко висели над холмами. Ветер трепал их, гонял, пинал изо всех сил, ворча и постанывая от досады, словно отчаявшийся слуга, у которого никак не ладится с уборкой.
В лазарет из ущелья уже непрекращающимся потоком шли, кряхтя и кашляя, ревматики и простуженные. В роте Лайоша Бороты тоже почти не осталось людей.
Лайош Борота в тот день уже не раз стоял на посту, когда под вечер его опять назначили в караул. На пост, который располагался в самом конце роты, в месте, где ущелье, делая резкий поворот, подымалось в гору, а потом опять опускалось вниз. Посередине же образованного этим поворотом полукруга была огромная круглая дыра. Будто гигантский колодец. Так называемый провал. Его называли еще голубиным провалом, потому что в его отвесных берегах вили гнезда дикие голуби, единственные живые существа, кроме людей и паразитов — крыс, мышей, — которые ютились в этих проклятых скалах. Голуби — птицы мира, любви, преданности! Они носились иногда над этими грозными холмами, если было тихо, но даже самый яростный ураганный огонь не мог выгнать их из надежных жилищ. О, чего они только не видели, эти мирные птицы! Когда на серых скалах полыхали лужи крови, совсем как их красные лапки и клюв на фоне пепельного оперения.
Так вот, провал этот был огорожен проволокой, чтобы проходящие не могли в него свалиться. Проволока, конечно, во многих местах порвалась от разрывов снарядов, мин. Впрочем, местные солдаты и так знали каждый камень в округе. Нужна им была эта проволока! Ну а если какой-нибудь итальяшка рухнет в пропасть, так чем скорее, тем лучше, думали те, в чью обязанность входило чинить разрывы.
Солдаты, однако, всегда переходили из роты в роту по склону и, понятное дело, не ясным днем, на глазах итальянцев, когда гора как на ладони, а в сумерках, когда опускался туман или уже темнело, вылезая из ущелья, чтобы сэкономить на повороте, то есть шли не полукругом, а напрямик. Тропинка же, по которой выбирались из ущелья, была у самого поворота, где стоял часовой. И это был Лайош Борота.
Именно Лайош Борота, который на сей раз как будто и впрямь не ошибся насчет своей звезды. Ибо не прошло и получаса, как из-за пепла сумерек проступила черная сажа ночи. Воздух, казалось, подобно затянувшемуся бельмом глазу, навсегда утратил прозрачность. И в этой беспросветности разразился ужасающий ливень. Он с таким неожиданным и бешеным напором обрушился с неба, что весь человеческий опыт и здравый смысл подсказывали: раз налетел как сумасшедший, значит, быстро перестанет.
Увы, это была ошибка. Он лил, лил и лил и все с той же силой лил и лил. Лайош Борота не видел даже кончика своего носа. И если бы ему сейчас крикнули прямо в ухо, он ничего бы не услышал из-за дождя, который так хлестал его по каске и плащ-палатке, как одеялами лупят в казарме бездельников. И если бы итальянцы вдруг ворвались в ущелье, переступая прямо через голову Лайоша, он бы тоже не почувствовал. Зачем только ставят в такую погоду часовых?
Впрочем, до военных ли тонкостей было сейчас застывшему в скрюченной позе Лайошу, с этими их итальянцами, со всем на свете! Лайошу подумалось о брате, который, может, уже пробирается где-то за его спиной по склонам, к нему, в этом светопреставлении, не дай бог, случится что-нибудь с таким беспомощным новичком, да еще с часами в кармане. С часами, на которых будто и впрямь лежит заклятье, кажется, и земля, и небо поднялись против них напоследок.
Однако некоторое время спустя, хотя лить не перестало, просветлеть все-таки немножечко просветлело. К равномерному шуму дождя теперь добавилось завывание ветра, и после нескольких яростных приступов ливень на секунду стихал, словно делал глубокий выдох перед новым вдохом для следующего забега. В ущелье, за спиной Лайоша Бороты, уже струился поток, сбегавший по каменистой круче, и его журчанье довершало неразбериху, как бывает, когда в стройный ритм щелкающих бичей врывается размеренное щелканье других бичей.