Два дня одного года
Шрифт:
– Прошу ко мне на вы обращаться, раз по уставу.
Рота аж вздрогнула. Пререкающийся с комендантом гарнизона и вправду может ночью с автоматом чего-нибудь вытворить.
Вообще-то это тоже цитата, из фильма какого-то про войну. И там какой-то военспец, генерал, но из бывших, отвечает Жукову, а может Еременко, ну, то есть cвоему прямому начальнику, вышедшему из низов:
– И прошу мне не тыкать. Я с Фрунзе служил, и он мне не тыкал.
Конечно, Сеня не генерал и не из бывших. Но
– У вас все?
Красный же Пролетарий бесхитростен.
– Трое суток ареста.
– Есть трое суток ареста, товарищ капитан!
И смотрит на товарища капитана орлом.
Вот и ладно. Эти трое суток будут жертвенно принесены на ротный алтарь, станут чем-то вроде компенсации, думает Сеня, за то, что ребятам служить два года, а мне, хоть моей вины в этом нет, всего год.
На лице коменданта некоторая озадаченность. Оно, кажется, даже подобрело на секунду. Не ждал такой бравой реакции. По идее нерадивый воин должен был еще хотя бы разок что-то поперек вякнуть.
– Доложишь дежурному по роте и шагом марш под арест.
– Есть! Разрешите сперва позавтракать.
– Завтракай.
Cеня снова безответно козыряет.
По уставу комендант тоже должен отдать честь. Но у Cени хватает ума по этому поводу не вякать, да и незачем уже.
Возвращается из столовой в казарму, докладывает сержанту - заместителю командира роты. Снимает и отдает ему свой ремень. Его, в гимнастерке навыпуск, ведут через всю часть на губу.
Гауптвахта, как водится, под одной крышей с караульным помещением. Славный такой домик, обсаженный деревцами, уютный скворечник типа сортир, напоминание в виде огромного стенда, что защита Родины - священный долг каждого советского человека.
Рапорт сержанта начальнику караула. Но тот уже в курсе. Получай, боец, свою камеру.
Камера с виду вполне тюремная. Но, как очень скоро выяснилось, никаких параш и карцеров. Они уставом не предусмотрены.
В камере два кавказца мощного телосложения и вида не сказать злодейского - насупленного. Сидят уже семьдесят суток. В это трудно поверить, но уж поверьте. Кто-то им нагрубил, какие-то сверхсрочники, и они их порезали. Завелись, ну, как вот Сеня завелся с комендантом, только ответили не цитатой из фильма, а по-кавказски. Вспылили. Не до смерти, но порезанных комиссовали вчистую.
Чтобы не отправлять горцев в дисбат и не портить этим показатели образцовой гвардейской части, командир распорядился негласно держать их на губе до дембеля. Так спокойней всем. Невзгоды и тяготы, которыми сопровождается служба в армии, им были неведомы. На тяжелые работы, как остальных обитателей губы, их не выгоняли. Сидите и молчите. Жировать и борзеть, однако, не давали. Еще решат вдруг, что командиру показатели важнее, чем им спастись от дисбата. Вообще-то, может, и важнее, но они не должны об этом догадываться. А что дисбат хуже любой зоны, общеизвестно. И года четыре бы
Нечто вроде консенсуса. Лишь бы никто не кладанул. Сеня точно не кладанет: стукачи из пререкающихся никакие, а вот каково ему будет в этой компании в течение трех суток?
Или его случайно именно в эту камеру определили?
Тут явление Пролетария, чтобы стало понятно: нет, не случайно. Арестанты стоят, ждут, что скажет.
– Сними шапку.
Cтранный приказ. Сеня снимает. Комендант шапку всячески мнет, ковыряется в ней и, что бы вы думали, извлекает из ее мякоти иголку. Откуда было Сене знать о ней? Ясно, предыдущий владелец ее там носил, но почему бы ей не быть в тумбочке вместе с нитками. Ношение иголки в шапке вроде бы не явное нарушение устава. Но на губе точно не положено. Мало ли.
Cеня вспомнил, что в больничке, куда он попал еще в учебке с воспалением легких, лежал киргиз, проглотивший иголку. Говорил, что нечаянно. Его готовили к операции, для начала надо было иголку как-то притормозить специальным магнитом. Кажется, это удалось. Его увезли, как прошла операция, неизвестно.
Доказать, что всю зиму проходил в шапке и не знал, что там иголка, а не сам спрятал ее, направляясь под арест - невозможно. С другой стороны, откуда вы можете знать, что таит под подкладкой, скажем, пальто с чужого плеча? Вы же не вспарывали, не смотрели. Люди вдумчивые наверняка вспарывают и смотрят. Опять-таки, глотать иголку или использовать ее в качестве оружия нападения можно ведь и не на губе, зачем она там?
Сеня смущен, и сказать по поводу иголки ему нечего.
Пролетарий отдает иголку караульному солдатику, на, мол, выбрось в уборной, и командует.
– Так, внимание. Рядовой Купчик - старший по камере.
И уходит.
Полагал ли рыжий цербер всерьез, что Сеня станет там в камере строить достойных людей, честных головорезов, которых сграбастали когда-то в армию? В этой армии, надо же, когда тебе дерзят, не полагается воздавать обидчику посредством кинжала или что там подвернется, снискав осуществленным воздаянием уважение окружающих, а могут, наоборот, свободы лишить.
Но шанс попасть под cуровую раздачу цербер Сене все-таки дал.
– Как старший по камере...
Насупленные взоры становятся еще более насупленными.
– Как старший по камере, приказываю сказать мне, где тут бычки. Курить охота, сил нет.
О, это совсем другое дело!
Оказывается, бычки и даже совсем не тронутые сигареты, занесенные с воли, специальной длинной и тонкой веточкой заталкиваются в какую-то узкую полую трубу под радиатором и потом оттуда же извлекаются той же веточкой. Веточка хранится в узкой щелке под стеной. Спички шмонают, но раскуривать можно от зарешеченной лампы на потолке. Один снизу поддерживает, другой пыхтит окурком в горячее стекло. На губе свет ночью не гасят никогда, так что кури сколько влезет. Начальник караула запах дыма, конечно, учует и носом поведет, но смолчит. Нам можно, значит, и ты кури.