Два капитана
Шрифт:
В одном из писем Саша подробно рассказывала и даже рисовала, как с вокзала проехать к ним, на проспект Карла Либкнехта, где они жили. Но я всё перепутала и, войдя на Невский, спросила у какого-то вежливого ленинградца в пенсне:
— Скажите, пожалуйста, как пройти на Невский проспект?
Это был позор, о котором я даже никому не сказала.
Потом меня зажали в трамвае, и единственное, что я успела заметить, — это что в сравнении с Москвой улицы были пустоваты. Пустовата была и та, по которой, сойдя с трамвая, я тащилась с моим чемоданом. А вот и номер 79.
Здесь.
Я стояла на площадке третьего этажа, потирая пальцы, онемевшие от проклятого чемодана, когда внизу хлопнула дверь и длинный человек в макинтоше, с кепкой в руке промчался мимо меня, прыгая через ступеньку.
— Петя, это вы?
Должно быть, он был в эту пору необыкновенно далёк от какой бы то ни было мысли обо мне, потому что он остановился, взглянул и, не найдя во мне ничего интересного, сделал движение, чтобы бежать дальше. Но какое-то смутное воспоминание всё же остановило его.
— Не узнаёте?
— Ну что вы, конечно, узнаю! Катя, я бегу из больницы, — с отчаянием сказал он, — сегодня ночью Сашу взяли в больницу.
— Да что вы?
— Да, взяли. Пойдёмте к нам. Поэтому мы не могли вас встретить.
— Что же с ней?
— Разве она вам не писала?
— Нет.
— Ну, пойдёмте, я вам всё расскажу…
Очевидно, семейство фотографа-художника Беренштейна принимало близкое участие в делах Саши и Пети, потому что маленькая, изящно одетая женщина встретила Петю в передней и с волнением спросила:
— Ну что?
Он отвечал, что ничего не знает и что его не пустили, но в эту минуту выбежала ещё одна такая же маленькая, изящная женщина и тоже спросила с волнением:
— Ну что?
И Петя ей тоже должен был подробно рассказать, что он ничего не знает и что его не пустили.
Саша ждала дочку или сына — вот почему её увезли в больницу.
— Петя, что же вы так волнуетесь? Я уверена, что всё будет прекрасно.
Мы были одни в его комнате, и он сидел напротив меня в кресле, опустив голову, подняв худые плечи. У него был очень унылый, расстроенный вид, и он болезненно сжал зубы, когда я сказала, что всё будет прекрасно.
— Вы не знаете… Она очень больна: у неё грипп, и она кашляет. Она тоже говорила, что всё будет прекрасно…
Он вскочил:
— Нужно поехать к Габричевскому. Я уже звонил, но он говорит, что ему неудобно, потому что Саша в другой больнице, а он в другой. Саша у Шрёдера.
Я поняла, что Габричевский — это врач, лечащий Сашу.
— Нет, поедем сперва к ней. Подумаешь, грипп! Я уверена, что всё обойдётся.
Он растерянно смотрел на меня.
— Да ну же, Петя, очнитесь! — сказала я с досадой.
Я ругала его всю дорогу, и он постепенно пришёл в себя и даже неожиданно засмеялся, когда я нарисовала ему торжественную картину, как Саша возвращается домой с дочкой или сыном.
— Вы, конечно, хотите сына?
— Ох, хоть лягушку, только бы всё кончилось поскорее!
Не знаю, что это за клиника — Петя сказал, что очень хорошая, — но мне показалось странным, что в ней не было никакой приёмной
Мы словили его наконец, и он только зажмурился и засмеялся, когда Петя набросился на него, подпрыгивая от волнения.
Он провёл нас к себе в кабинет, и стыдно признаться, но за полчаса, что мы разговаривали, я просто влюбилась в этого человека. У него были добрые голубые глаза, и он крепко держал Петю за руку, объясняя, чего нужно опасаться и чего не нужно. Он удивительно располагал к себе. Нельзя сказать, чтобы он говорил такие уж успокоительные вещи, но мы почему-то успокоились. Вообще профессор был почти уверен, что всё кончится благополучно, «хотя грипп в таком положении — это, конечно, совсем лишняя штука». Про Сашу он сказал, что она — такой молодец, что ему редко приходилось видеть.
В прекрасном настроении мы вернулись домой, и тут Петя вспомнил, что я — с поезда, а он даже не напоил меня чаем. Двери захлопали, и я слышала, как кто-то сказал в коридоре:
— Петя, да полно вам, у нас ещё горячий чайник.
Но он вернулся без чайника, взял из ящика стола деньги и снова ушёл, хотя я клялась, что у меня всё осталось с дороги и ничего не нужно…
Это была комната, в которой жили художники, — вот что бросалось в глаза с первого взгляда. Видно было даже, что здесь жили два художника и что им вдвоём было тесно. Пожалуй, можно было угадать, где работает один и где другой и где проходила зона, в которой они мешали друг другу.
Вот этот стол у окна, белый, красивый, хотя и очень простой, переделанный из чертёжного, — без сомнения, Сашин. А вот этот грязный, на котором стоит макет и валяются в беспорядке карандаши, кисти и трубки бумаги, — без сомнения, Петин.
Жизнь совсем другая, удивительно не похожая на мою, была видна во всём, и я вдруг почувствовала, что жила в Москве, особенно последнее время, однообразно и скучно. Но это были люди искусства, таланта, а у меня не было никакого таланта, и я, конечно, совершенно напрасно расстроилась и напрасно думала об этом, пока не пришёл Петя.
Он извинился, что не прибрано, — Сашу так неожиданно увезли… И мне стало стыдно, что, вместо того чтобы прибрать комнату, я стояла у окна, как дура…
— Ох, какой я голодный! Оказывается, я страшно голодный!
И мы сели пить чай и разговаривать о Саше.
Совсем забыла сказать, что, уходя из клиники, мы сговорились с одной сиделкой, что она будет звонить каждый час, как себя чувствует Саша. При этом Петя отдал ей всё, что у него было, — должно быть, порядочно, потому что у неё стало испуганное лицо и она стала совать деньги обратно. Теперь она позвонила — в два часа дня — и сказала, что всё идёт нормально.