Два мистических рассказа о Гражданской войне
Шрифт:
— Антиресно выходит. Товарищи, ну пускай он перед смертью покается, как это он, значит, восемьдесят бедных страдальцев солдатиков уложил. А там мы обсудим, как его за это замучим.
Хмурая теплая ночь стояла над городом. Весь город спал и только эта черная толпа волновалась и, тяжело дыша, наваливаясь друг на друга, стараясь рассмотреть поближе этого замечательного человека, тискала друг друга и жила сладострастным ожиданием страшной пытки и казни.
— Прежде всего скажите мне, кто вы такой? — спросил боцман.
Пойманный ответил не сразу. Он задумался, опустив
— Я мог бы соврать. Назвать любое имя. Документ у меня чужой, солдатский. Того, первого, которого я зарезал, под чьим именем я живу, но я не хочу этого. Пусть перед смертью солдатчина знает правду.
Он сделал паузу. Напряженно пожирая его глазами, тяжело дыша ему в лицо теснились вокруг матросы и рабочие-красногвардейцы.
Властным огоньком, привыкшим повелевать и покорять своей воле людей, оглядел пойманный толпу и спокойно, и раздельно, громко и отчётливо, выговаривая каждое слово, произнёс:
— Я — штабс-капитан Константин Петрович Кусков, офицер…
Взрыв негодования не дал ему договорить. Опять заметались в воздухе руки, то сжатые в кулаки, то потрясающие оружием и опять раздались жёсткие выкрики:
— Офицер!.. Ах, ты… Это, товарищи, расстрелять его мало!.. Надо-ть убить так, чтобы памятно было… Своего брата солдата туда сюда, ещё и помиловать можно, потому мало ли ежели затмение разума или темнота наша, а то офицер!.. Образованный!..
— Нет, товарищи, пусть он раньше доскажет, за что он так притеснял… Этакое убийство.
Голоса снова стихли. Жажда услышать что-то страшное, выходящее из ряда вон заставила людей умолкнуть и слушать этого спокойного человека.
— Рассказывайте, что же заставило вас уничтожить такую массу солдат? — спросил боцман.
— Извольте… Три месяца тому назад наш полк сошёл самовольно с позиции и был отведён в резерв в город Энск, мой родной город, где у меня жила семья: старуха-мать, молодая жена и трое детей. Семью я с начала войны три с лишним года не видал. Мучительно было стыдно возвращаться домой без победы, самовольно, как дезертиры. Мы, офицеры, пробовали уломать солдат, отговорить их делать это, но полком уже правил самозванный комитет и сделать что-либо было невозможно. Офицеров не слушали — их оскорбляли…
— Известно, у них завсегда солдаты виноваты. Их послушать, так и в том, что войну проиграли, солдат виноват один, — раздалось из толпы.
— Постойте, товарищи, дайте слушать.
— А вы, товарищ, будьте короче.
— Хорошо. Я вас не задержу. В Энске произошли беспорядки. Убили командира полка, почти всех офицеров. Ворвались в мою квартиру. Искали пулемёт. На моих глазах убили мою мать. Потом меня схватили и держали за руки, а над моей женой надругались до тех пор, пока она не умерла в объятиях злодеев. Тоже сделали с моею двенадцатилетней дочерью, а сына восьми лет и дочь четырёх — убили, разрубили на куски. После этого меня отпустили. Сказали: смотри и помни солдатскую школу… И я запомнил. Наш полк разошёлся и найти злодеев я не мог. И я поклялся отомстить всем тем солдатам, которые смущают душу солдатскую. Я переоделся в солдатскую шинель,
И когда я слышал призывы к бунту, к братанию на фронте, к убийству начальников, я не отставал от этого человека. И в эту ли, в другую ночь, на вокзале среди множества спящих людей, в ночлежном доме, на этапе, в притоне я настигал его спящим и неизменно ловким ударом творил свою кровавую месть. Я научился делать это в большом, плохо освещённом зале железнодорожного вокзала тогда, когда по залу ходили люди. Я ждал только, чтобы ближайшие заснули. Я постановил уничтожить восемьдесят человек, потому что восемьдесят было тех, которые взволновали наш полк, творили убийства и насилия. Я не боялся быть схваченным, потому что, что для меня смерть? Ничто! Что для меня мучения, когда я вспоминаю муки моей жены и дочери, свои муки. Я жажду мучений тела. Они дадут мне блаженство и искупление… Я хотел только одного — выполнить цифру. Убить восемьдесят.
И до сегодняшнего дня я берегся и был осторожен. Сегодня этот был восьмидесятый и я мог позволить себе маленькую роскошь: подойти и убить спящего на глазах у его бодрствующих товарищей… И я мог бы уйти. Меня боялись. Но я бросил нож. И теперь я жду смерти. Жду мучений. Я жажду смерти. Я мечтаю о спасительной боли мучений.
Тяжелое молчание и прерывистое сопение многих ртов и носов встретило его рассказ. И была в этом молчании тупая неповоротливая дума. Была зависть профессионала палача к палачу-любителю, перещеголявшему его. Темная мысль говорила, что жизнь для этого человека тяжелее смерти и что, если наказать, то наказать оставлением жить будет наиболее мучительною казнью… На многих лицах сквозило уважение к этому человеку, пренебрегшему смертью и убийством. Артисты смотрели на артиста.
Сырой сумрак висел над грязной площадью. Тускло мигали огоньки улиц предместья, убегавших в чёрную даль, к площадям и большим улицам спящего города, полного громадных зданий, дворцов, храмов, полного спящих людей.
Штабс-капитан Кусков опустил голову и ждал, что его схватят, ударят, начнут пытать.
Страшен и мучителен только первый удар, — думал он, — потом наступает отупение, полусознание, боль теряет силу.
И он ждал этого первого удара.
Но его не было.
Он поднял голову. Против того места, куда он смотрел, было пусто. Толпа матросов и красногвардейцев молча, понурившись расходилась по площади. Он понял. Безмолвный народный суд приговорил его к самой жестокой пытке: жить.
Кусков снова опустил голову на грудь и тихо пошёл с площади. Вот он вошёл в какую-то тесную улицу. Тревожно замаячила по грязи его тень, отброшенная фонарем, протянулась до стены дома, заколебалась на ней и исчезла. И не стало видно и самого штабс-капитана.
Ночные сумерки поглотили его.
Станица Константиновская.
Март 1918 г.