Два Сэма: Истории о призраках
Шрифт:
И я пошел к дороге. Но когда уже добрался до обочины — повернул в направлении пуэбло. Не знаю почему. Я чувствовал, что выбор не в моей власти.
Путь, как ни странно, оказался очень коротким. Не проехало ни единой машины. В пыльной дали не возникло ни единого дорожного знака, способного указать путь в известный мне мир. Я смотрел, как вздымается, изгибаясь на солнце, асфальт и думал о своем дедушке в лесах Хелмно, копающем могилы среди длинных зеленый теней. Люси положила лед в термос, который дала мне с собой, и кубики льда стучали по зубам, когда
Я шел, глядя в пустыню, и пытался разглядеть хоть какую-нибудь птицу или ящерицу. Я был бы рад даже скорпиону. Но я видел лишь песок, далекие бесцветные горы и белое солнце — мир, лишенный жизни и ее отголосков, словно поверхность Марса, и такой же красный.
И даже единственный попавшийся мне по пути дорожный указатель с надписью «пуэбло» был насквозь проржавевшим, облепленным песком, с буквами настолько стершимися, что название этого места уже невозможно было прочесть. Я никогда не видел здесь других людей — ни души. Даже название «пуэбло» было для этого места слишком громким.
Это были два ряда пещер, выдолбленных в стене, образованной передней, наветренной стороной утеса. Верхний из них был длиннее нижнего, так что вместе они создавали нечто вроде гигантской треснувшей губной гармоники, на которой играл ветер пустыни. Крыши и стены верхнего ряда пещер провалились. Вся эта постройка больше походила на монумент, поставленный здесь в память о людях, которых больше не существовало, чем на место, где они прежде жили.
Нижняя цепь пещер была в основном нетронута, и когда я подходил к ним, ступая по щебню, я чувствовал, как ветер затягивает туда мои ноги. Казалось, провалы постепенно засасывают в себя пустыню. Я остановился перед ними и прислушался.
Я ничего не услышал. Я смотрел на расколотые, почти что квадратные проемы окон, входы, лишенные дверей и. ведущие туда, где прежде находилось жилье, низкие, наполненные камнями и землей пещеры в полумраке. Все пуэбло сжалось здесь, вдыхая песок десятком мертвых оскаленных ртов.
Я подождал еще, но на открытом воздухе становилось слишком жарко. Если враги моего деда находятся у него внутри, вдруг подумал я, и если мы вызываем, выманиваем их, куда же тогда они переходят? Наконец я нырнул в ближайший вход и остановился в сумраке.
Через несколько мгновений мои глаза привыкли к темноте, но смотреть было не на что. Задутый ветром песок лежал волнами и холмами вдоль оконных проемов, точно миниатюрная рельефная карта находившейся снаружи пустыни. У моих ног валялись маленькие камешки, слишком крошечные, чтобы под ними могли укрыться скорпионы, и несколько костей животных, размером не больше моего мизинца, которые притягивали взгляд прежде всего своим изгибом и идеальной белизной.
Тогда, словно мое вторжение послужило сигналом к началу какого-то волшебного механического представления, моих ушей коснулся звук. По стенам что-то юркнуло, разбегаясь. Не слышалось никакого тревожного стука. Никакого шипения. И раздавшиеся вдруг шаги прозвучали так тихо, что сперва я по ошибке принял их за пересыпающийся на подоконнике и прохладном
Я не вскрикнул, но шарахнулся назад, мои ноги потеряли опору, и я осел на пол, подняв термос, когда отец шагнул ко мне из тени и сел, скрестив ноги, напротив меня.
— А... — только проговорил я, и слезы залили мое лицо, а сердце бешено застучало.
Отец ничего не сказал. Из кармана своей рубашки, застегнутой на все пуговицы, он вытащил пачку папиросной бумаги и кисет с табаком и потом свернул сигарету, сделав несколько быстрых и умелых движений.
— Ты же не куришь, — сказал я, а мой отец зажег сигарету и с неприятным хрипом втянул дым в легкие.
— Много ты знаешь, — ответил он.
Красная точка на конце сигареты была похожа на открытую рану на его губах. Вокруг нас, покачиваясь, успокаивалось пуэбло.
— Почему дедушка зовет меня Руах? — быстро и напряженно проговорил я.
Но отец только сидел и курил. Запах дыма неприятно щекотал мои ноздри.
— Боже, папа. Что происходит? Что ты здесь делаешь, и...
— Ты не знаешь, что означает «руах»? — спросил он.
Я покачал головой.
— На иврите это «дух».
Я как будто ударился оземь. Не мог заставить себя дышать.
— В том или ином значении, — продолжал отец. — В зависимости от того, для чего ты используешь это слово. Иногда оно означает «призрак», иногда — «дух», как Божественное Дуновение. Дух жизни, который Бог вдохнул в Свои творения.
Он бросил сигарету в песок, и красный огонек вспыхнул, словно глаз, перед тем как закрыться.
— А иногда оно означает «ветер».
В тот миг, когда к моему телу вновь вернулась способность дышать, я ощутил, что мои руки уперлись в землю. Песок, который я чувствовал своими ладонями, был прохладным и влажным.
— Ты ведь не знаешь иврита, — сказал я.
— Кое-что пришлось узнать.
— Почему?
— Потому что он и меня тоже так называл,— ответил отец, свернул новую сигарету, но не зажег ее.
Какое-то время мы просто сидели. Потом отец произнес:
— Люси приглашала меня две недели тому назад. Она сказала, что время пришло, сказала, что ей нужен человек для... церемонии. Кто-то, кто бы спрятал это, а потом помог тебе отыскать. Она сказала, что это важно для ритуала.
Потянувшись назад, он достал коричневый пакет из упаковочной бумаги с завернутым верхним краем и бросил его мне.
— Я не убивал ее, — сказал он.
Я вытаращил на него глаза, и их снова обожгли слезы. Песок осторожно касался моей кожи на ногах и руках, заползал в шорты и рукава, как будто искал путь внутрь. В присутствии моего отца не было ничего ободряющего. Он ничем не помогал мне. Я разозлился и рванул пакет к себе.
Первое, что я увидел, раскрыв пакет, был глаз. Он был желто-серым, почти высохшим. Но все же — не до конца. Потом я увидел сложенные остроконечные черные крылья. Мохнатое, изломанное тельце, свернувшееся крючком. Если бы не запах и глаз, я бы принял все это за маскарадное украшение на Хэллоуин.