Два света
Шрифт:
— Потому, что у нас в большой моде кричать против него и выдумывать про него разные небылицы, однако это, может быть, единственный в мире город, где высшее общество умеет жить и где жизнь чрезвычайно приятна…
— Приятнее, чем у нас? Но вы хвалили наш старинный обычай?
— Да, хвалю и даже высоко ценю его. Но это не мешает мне утверждать, что нигде так хорошо не понимают жизнь, как в Париже… Никто не видит пружин, двигающих эту машину, все идет прекрасно, легко, плавно, в свою пору приходит, изменяется… проходит… все так прекрасно
— Но вы говорите о жизни, которой мы не понимаем, сейчас изображенная вами — невозможна… Как жить только для того, чтобы веселиться и наслаждаться?
— Конечно, если же судить о ней с нравственной точки, то это другое дело.
— Но человек живет еще сердцем, душой!
— Извините, панна, в той жизни, какой живут в Париже, все входит в расчет: там есть пища для сердца, для души, для чувства красоты, для идеала, для всех потребностей человека — душевных и телесных.
— Я думаю, что больше всего для эгоизма…
— Но эгоизм, принимаемый в хорошем значении, не так страшен, — подхватил Альберт, любивший парадоксы, — и не так отвратителен, как кажется. В хорошем значении он заключает в себе филантропические начала и никому не мешает…
— Это для меня совершенная новость! — заметила Анна.
— Отвращение к эгоизму есть предрассудок, — с улыбкой продолжал молодой человек. — Эгоизм — это соединительная сила, и мир не устоял бы без нее, только этой силой, как и всеми другими, должен управлять разум. В состоянии варварском эгоизм все ниспровергает или разрушает, потому что там нет будущего, но в цивилизованном мире он спасает…
В таком смысле продолжался разговор между Анной и Замшанским — и никто не прерывал их. Алексей с глубокой грустью смотрел на них, слушал разговор и жалел о падении Анны.
"Бедные женщины! — думал он. — Они всегда предназначаются недостойным людям… По какой-то странной прихоти судьбы самая поэтическая девушка должна пасть жертвой насмешливого скептика, чуть только он блеснет перед ней остроумием или своими вздохами возбудит в ней сострадание, самая святая позволяет очаровать себя извергу, самой кроткой овладевает тот, кто дает ей почувствовать свою силу!"
Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и проверить счета.
— Я всегда готов, — отвечал Алексей, — и каждую минуту могу представить вам все, что угодно…
— Очень хорошо, увидим, — равнодушно сказал президент. — По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет вместе с Юлианом…
Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное намерение президента обревизовать дела,
На другой день приступили к ревизии дел и совещанию. Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только предлога — и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.
Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:
— У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо больше…
— Может быть, — возразил Алексей, — но тут дело шло главным образом о подписи пана Хорунжича, а кредиторы и без того теряют проценты за десятки лет…
— Жиды никогда не теряют на нас! — воскликнул Карлинский.
— Здесь, пане президент, потери их очевидны…
— Уж вы слишком честны и добросовестны! — опять воскликнул Карлинский.
— Особенно в чужих делах! — отвечал Дробицкий.
— И из чужого кармана! — прошептал президент.
Алексей покраснел и задрожал. Приготовленный ко всему, президент сохранял хладнокровие, он ожидал взрыва.
— Я готов заплатить из своих денег, если того требует мое собственное убеждение! — горячо воскликнул Дробицкий.
— Прошу не горячиться! — сказал президент. — При рассуждении о делах следует говорить хладнокровно и обдуманно.
— Я старался об этом! — воскликнул Дробицкий. — Впрочем, если мои распоряжения вы находите неправильными, то мы не связаны друг с другом навеки…
Юлиан молчал. Он уже значительно охладел к Алексею, имевшему в глазах его и тот недостаток, что он никогда не поблажал его прихотям и склонности к рассеянию. Дробицкий взглянул на него и, видя своего друга совершенно равнодушным, поклонился, сложил бумаги перед его дядей и вышел вон.
Тут Юлиан пробудился от задумчивости.
— Что случилось с вами, милый дядюшка?
— Ничего. Кажется, пан Дробицкий, чересчур щекотливый ко всем советам и наставлениям, обиделся на мое замечание, хоть выраженное самым вежливым образом. Верно, он думает, что мы будем извиняться и просить его назад, но он очень ошибся.