Два товарища (сборник)

Войнович Владимир Николаевич

Татьяна села на место, оправила юбку, сложила руки между колен и сказала жалобно:

– Сержант, он меня изнасиловать хотел.

– Тебя? – насмешливо переспросил сержант.

– Меня, – сказала она еще жалобней и для убедительности шмыгнула носом. – Вот, пожалуйста, свидетель сидит, – показала она на меня. – Он может подтвердить.

– Бедная ты, – сказал сержант, заходя за свою загородку. – Несчастная. Беззащитная. – И стукнул неожиданно кулаком. – Будешь у меня тут хулиганить, я тебя живо на пятнадцать суток оформлю. Ясно?

– Ясно, – покорно согласилась Татьяна.

Зазвонил

телефон. Сержант снял трубку.

– Дежурный по отделению милиции слушает, – сказал он в трубку. – Да. Алкоголики? Ну ладно, поместим где-нибудь. Я думаю, им отдельной жилплощади не требуется? – Он повесил трубку, раскрыл какую-то книгу и отметил в ней что-то.

– Сержантик, – ласково сказала Татьяна, – отпусти меня домой, а? А то я на последний автобус опоздаю, тетка волноваться будет.

– Тетка, которая померла? – поинтересовался сержант.

– Да она не то чтобы померла, а так – и померла, не померла, и живет еще.

– Отпустить ее, что ли? А, Крошкин? – обратился сержант к толстому милиционеру.

– Крошкин, – попросила Татьяна. – Крошечка, скажи, пусть отпустит.

– А ты чего обзывалась? – обиженно сказал Крошкин.

– Да я ж пошутила. Я просто так. Характер у меня дурной. Тетка говорит: «Тебя с таким характером ни один дурак не возьмет замуж».

– Ладно, пусть идет, – махнул рукой сержант.

– Пусть идет, – согласился Крошкин. Отодвинулся, освобождая проход, и снова закрыл глаза козырьком.

– Вот спасибо. – Татьяна вскочила и направилась к выходу. Обернулась: – Спасибо, сержантик. И тебе спасибо. Слышь, Крошечка. – Она постучала пальцем по козырьку.

– Иди, – махнул рукой Крошкин.

– И больше не попадайся, – добавил сержант.

– В ваше отделение, – сказала Татьяна, – ни за что в жизни.

Мы остались втроем. Сержант посмотрел на меня.

– Ну, а с тобой, орел, что будем делать?

Я пожал плечами:

– Дело ваше.

– Ладно, – сказал он весело, – я сегодня добрый. Валяй и ты.

Я не заставил себя долго упрашивать.

Татьяна стояла на улице. Она рассматривала приткнувшиеся к бровке тротуара милицейские мотоциклы. Увидев меня, обрадовалась как родному.

– Ой, – сказала она, разведя руки в стороны. – Тебя тоже выпустили? А я так и знала, что выпустят. Куда ж им нас девать? Некуда. Тебе куда идти?

– Некуда, – ответил я в тон ей.

– Как некуда? – всполошилась она. – Тебе что, негде ночевать? – Она подошла ко мне ближе и посмотрела мне прямо в глаза.

– Что ты, – поспешно сказал я, – я пошутил. У меня все есть. У меня есть квартира с мамой, бабушкой и швейной машинкой.

– Да? – сказала она разочарованно. – А где ты живешь?

Я сказал. Она вздохнула.

– Тебе близко. А мне аж за Дворец переть. Автобусы спатки легли.

– Пошли провожу, – предложил я.

– Далеко ведь.

– Ничего, – сказал я беспечно.

Она взяла меня под руку, и мы пошли. Никогда до этого я не ходил под руку с девушкой. На улице было тепло и тихо. Шелестели листья на ветках деревьев. По улицам только что прошли поливальные машины, и звезды отражались неясно на мокром асфальте.

Мы

шли рядом. Я посмотрел на нее сбоку и засмеялся.

– Ты чего смеешься? – спросила она удивленно.

– Вспомнил, как ты Крошкина воспитывала, – сказал я.

– А! – Она засмеялась тоже. – Здорово я ему выдала. Вообще-то он ничего, толстячок потешный. Правда?

– Правда, – сказал я, остановился и посмотрел на нее. – Послушай, а за что тебя забрали в милицию?

– А ты разве не понял? – тихо спросила она.

– Не понял.

Она выпустила мою руку, отошла в сторону и сказала вызывающе:

– За легкое поведение.

– Правда? – спросил я упавшим голосом.

– Конечно, правда.

Она опять оживилась, схватила меня за руку, и мы пошли дальше.

– Понимаешь, я с мальчишечкой одним на лавочке целовалась. Я вообще-то целоваться не люблю. А он пристал ко мне, прямо чуть не плачет. А у меня характер такой дурной: жальливая я очень. Думаю: «Ну, если ему так нужно, что мне, жалко, что ли? Не убудет ведь меня. В крайнем случае потом умоюсь». А тут этот Крошечка. «Вы чем, говорит, занимаетесь в общественном месте?» А я говорю: «Не твое дело, проходи себе стороной». А он говорит: «Ах, не мое дело…» И свисток в зубы. А я говорю: «Выплюнь ты этот свисток, он заразный». Мальчишечка-то убежал, а мне бежать не на чем, у меня и так каблук еле держится. А ты думаешь, я правда нигде не работаю? Это я им нарочно сказала. Я вообще-то работаю в парикмахерской. Вот приходи, я тебе любую стрижку сделаю, польку молодежную, польку простую, канадскую, бокс, полубокс, что хочешь. У нас работа художественная. Наш бригадир говорит: «Парикмахер – все равно что скульптор. Он из обормота произведение искусства делает».

На пустыре было тихо и темно. Неуклюжая громада Дворца, освещенная единственной лампочкой, мрачно пела на фоне звездного неба и косилась на нас пустыми проемами окон.

– Страшный какой, – сказала Таня. – Кто ж, интересно, будет в таком жениться?

– Может, мы с тобой, – пошутил я.

– Не надо насмехаться, – строго сказала Таня. Пустырь сразу переходил в широкую улицу. Потом пересекли площадь, прошли еще немного вперед и повернули направо в темный глухой переулок, в конце которого горел фонарь на столбе. Мы до этого фонаря не дошли и остановились возле крупнопанельного пятиэтажного дома. Было только половина первого, но ни одно окно в доме не светилось, все подъезды тоже были темны.

– Как в войну во время затемнения, – сказал я.

– А откуда ты знаешь, как было в войну? – спросила она.

– Я не знаю, мне рассказывали, – сказал я, – а потом еще я видел кино.

– Чего-то я к тебе за какой-нибудь час так привыкла, – грустно сказала она, – как будто сто лет тебя знаю. Даже расставаться не хочется.

Я подумал, что она врет, но все равно было приятно.

– Мне тоже не хочется, – сказал я.

– Может, еще погуляем? – спросила она.

Легко сказать – погуляем. Мама с бабушкой, наверно, уже сходят с ума, обзвонили уже все милиции, больницы, «Скорую помощь» и бюро несчастных случаев. Я постеснялся ей это сказать, я сказал: