Двадцать лет спустя (часть вторая) (худ. Клименко)
Шрифт:
Коменж поклонился и вернулся к Атосу, который с виду спокойно, но на самом деле с тревогой ожидал результата переговоров.
— Ну что? — спросил он лейтенанта.
— Кажется, — ответил Коменж, — это дело невозможное.
— Господин Коменж, — сказал Атос, — я всю свою жизнь был солдатом и знаю, что значит приказание, но вы можете оказать мне услугу, не нарушая этого приказания.
— Готов от всего сердца, — ответил Коменж. — Мне известно, кто вы такой и какую услугу вы некогда оказали ее величеству. Я знаю, как вам близок молодой человек, который так храбро вступился за меня в день ареста старого
— Благодарю вас, большего я и не желаю. Я прошу вас об одной услуге, которая не поставит вас в ложное положение.
— Если даже она до некоторой степени и поставит меня в неприятное положение, — возразил, улыбаясь, Коменж, — я все-таки окажу вам ее. Я не больше вашего люблю Мазарини. Я служу королеве, а потому вынужден служить и кардиналу; но ей я служу с радостью, а ему против воли. Говорите же, прошу вас; я жду и слушаю.
— Раз мне можно знать, что господин д’Артаньян находится здесь, то, я полагаю, не будет большой беды в том, если он узнает, что я тоже здесь.
— Мне не дано никаких указаний на этот счет.
— Тогда сделайте мне удовольствие, засвидетельствуйте д’Артаньяну мое почтение и скажите ему, что я его сосед. Передайте ему также и то, что сейчас сообщили мне, а именно, что Мазарини поместил меня в оранжерейном павильоне и намеревается навестить меня там, а я собираюсь воспользоваться этой честью и выхлопотать смягчение нашей участи в заключении.
— Но заключение это не может быть продолжительным, — сказал Коменж. — Кардинал сам сказал мне, что здесь не тюрьма.
— Но зато тут есть подземные камеры, — сказал Атос с улыбкой.
— А, это другое дело, — сказал Коменж. — Да, я слышал кое-что об этом. Но человек низкого происхождения, как этот итальянец-кардинал, явившийся во Францию искать счастья, не осмелится дойти до подобной крайности с такими людьми, как мы с вами: это было бы чудовищно. Во времена его предшественника, прежнего кардинала, который был аристократ и вельможа, многое было возможно, — но Мазарини! Полноте! Подземные камеры — королевская месть, и на нее не решится такой проходимец, как он. О вашем аресте уже стало известно, об аресте ваших друзей тоже скоро узнают, и все французское дворянство потребует у Мазарини отчета в вашем исчезновении. Нет, нет, будьте покойны, подземные темницы Рюэя уже лет десять как обратились в детскую сказку. Не тревожьтесь на этот счет. Со своей стороны, я предупрежу господина д’Артаньяна о вашем прибытии сюда. Кто знает, не заплатите ли вы мне подобной же услугой через две недели?
— Я?
— Ну конечно. Разве не могу я, в свою очередь, оказаться пленником коадъютора?
— Поверьте мне, — сказал Атос с поклоном, — я употреблю тогда все старания, чтобы быть вам полезным.
— Не окажете ли вы мне честь отужинать со мною? — спросил Коменж.
— Благодарю вас, но я в мрачном настроении и могу испортить вам вечер. Благодарю.
Коменж отвел графа в комнату, помещавшуюся в нижнем этаже павильона, непосредственно примыкавшего к оранжерее; в эту оранжерею можно было проникнуть, только пройдя через двор, наполненный солдатами и придворными. Двор имел вид подковы. В центре его помещались апартаменты Мазарини; по одну сторону их находился охотничий павильон,
Войдя в отведенную ему комнату, Атос увидел в окно, тщательно заделанное решеткой, какие-то стены и крышу.
— Что это за здание? — спросил он.
— Это задняя стена павильона, в котором заключены ваши друзья, — ответил Коменж. — К несчастью, все окна в этой стене были заделаны еще во времена покойного кардинала, так как здание это уже много раз служило тюрьмой, и Мазарини, заключив вас сюда, только вернул ему его прежнее назначение. Если бы окна эти не были заделаны, вы могли бы утешаться, переговариваясь знаками с вашими друзьями.
— А вы наверное знаете, Коменж, что кардинал почтит меня своим посещением? — спросил Атос.
— По крайней мере он так сказал мне.
Атос со вздохом взглянул на свое решетчатое окно.
— Да, правда, — сказал Коменж, — это почти тюрьма: нет недостатка ни в чем, даже в решетках. Но я не понимаю одного: что за странная мысль пришла вам в голову, — вам, с вашим умом, отдать свою храбрость и преданность на службу такому делу, как Фронда! Уверяю вас, граф, если бы мне пришлось когда-нибудь искать друга среди королевских офицеров, я прежде всего подумал бы о вас. Вы фрондер! Вы, граф де Ла Фер, в партии Бруселя, Бланмениля и Виоля! Поразительно!
— Что же мне было делать? — сказал Атос. — Приходилось сделать выбор: стать мазаринистом или фрондером. Я долго сопоставлял эти два слова и в конце концов выбрал второе: по крайней мере оно французское. И кроме того, ведь я не только с Бруселем, Бланменилем и Виолем, но и с Бофором, с д’Эльбефом, с принцами. Да и что служить кардиналу? Взгляните на эту стену без окон, Коменж: она красноречиво свидетельствует о благодарности Мазарини.
— Да, вы правы, — рассмеялся Коменж. — Особенно если бы она смогла повторить все те проклятия, которыми вот уже неделю осыпает ее д’Артаньян.
— Бедный д’Артаньян! — сказал Атос с оттенком мягкой грусти. — Такой храбрый, такой добрый и такой грозный для врагов своих друзей. У вас два очень опасных узника, Коменж, и я жалею вас, если эти два неукротимых человека вверены вам, под вашу личную ответственность…
— Неукротимых! — сказал, улыбаясь, Коменж. — Полноте пугать меня. В первый же день своего заключения д’Артаньян оскорблял всех солдат и всех офицеров, без сомнения, в надежде получить в руки шпагу. Это продолжалось два дня, а затем он успокоился и стал тих, как ягненок. Теперь он распевает гасконские песни, от которых мы умираем со смеху.
— А дю Валлон? — спросил Атос.
— О, этот — дело другое. Признаюсь, это страшный человек. В первый день он выломал плечом все двери, и, право же, я ждал, что он выйдет из Рюэя, как Самсон [*] из Газы. Но затем настроение его так же изменилось, как у д’Артаньяна. Теперь он не только привык к своему заточению, но даже подшучивает над ним.
— Тем лучше, — сказал Атос, — тем лучше.
— А вы ожидали чего-нибудь другого? — спросил Коменж, который, сопоставляя слова графа де Ла Фер с тем, что ему говорил Мазарини об этих двух узниках, начинал испытывать некоторое беспокойство.