Двадцать тысяч лье под водой(изд.1975)

Верн Жюль Габриэль

«Карнатик» пришвартовался к набережной Иокогамы, неподалеку от мола и таможенных складов, среди многочисленных судов разных национальностей.

Паспарту без всякого восторга ступил на землю столь любопытной Страны сынов солнца. Ему не оставалось ничего лучшего, как довериться случаю, и он побрел наугад по улицам города.

Сначала Паспарту очутился в европейском квартале с невысокими, окруженными верандами домиками, которые правильными рядами тянулись вдоль улиц, площадей, доков, складов до самого порта. Здесь, как в Гонконге и Калькутте, население состояло из представителей всех национальностей: американцев, англичан, китайцев, голландцев – купцов, готовых все продать и все купить; среди них наш француз чувствовал себя таким же чужим, как если

бы попал к готтентотам.

У Паспарту, правда, была одна возможность: обратиться в Иокогаме к английскому или французскому консулу, но его останавливала необходимость рассказать свою историю, так тесно связанную с именем и делами его господина, и поэтому, прежде чем прибегнуть к этому средству, он решил испробовать все другие возможности.

Итак, миновав европейскую часть города и не встретив по пути ничего для себя подходящего, он попал в японскую часть, решив, если понадобится, дойти до Иеддо.

Туземная часть Иокогамы называется Бентен – по имени богини моря, почитаемой на соседних островах. Здесь он увидел великолепные пихтовые и кедровые аллеи, священные ворота причудливой архитектуры, мостики, повисшие среди зарослей тростника и бамбука, храмы, укрывшиеся под высокими, печальными вековыми кедрами, святилища, в глубине которых мирно существовали буддийские жрецы и последователи Конфуция, нескончаемые улицы, полные розовых толстощеких ребят, словно сошедших с какой-нибудь японской ширмы, играющих посреди дороги с рыжими бесхвостыми, очень ленивыми и очень ласковыми кошками и коротконогими собачонками.

На улицах – бесконечный водоворот прохожих: процессии бонз, монотонно стучащих в тамбурины, якунины – таможенные или полицейские офицеры в остроконечных лакированных шапках, с двумя саблями за поясом, солдаты, одетые в синие с белыми полосами одежды из хлопчатобумажной материи и вооруженные пистонными ружьями, телохранители микадо в шелковых камзолах и кольчугах и множество других военных различных рангов, ибо в Японии профессию солдата уважают в такой же мере, в какой ее презирают в Китае. Повсюду – монахи, собирающие подаяние, паломники в длинных одеяниях и просто прохожие – низкорослые, с гладкими черными, как вороново крыло, волосами, большеголовые, узкогрудые и тонконогие; лица их имеют все оттенки от темно-медного до матово-белого, но они никогда не бывают желтыми, как у китайцев, от которых японцы весьма отличаются своим внешним видом. Среди повозок, паланкинов, рикш мелкими шажками семенили женщины, маленькие ножки которых были обуты в соломенные сандалии, полотняные туфли или изящные деревянные башмаки; большинство женщин не отличалось красотой, глаза у них были подведены, грудь стянута, а зубы согласно моде начернены, но все они, не без элегантности, носили национальные костюмы «кимоно» – нечто вроде капота, перехваченного широким шелковым шарфом, концы которого были завязаны сзади причудливым бантом; так что костюм современных парижских модниц заимствован, видимо, у японок.

Паспарту несколько часов расхаживал среди этой пестрой толпы, смотрел на полные любопытных товаров лавки и базары, где продавалось множество всевозможных побрякушек, золотых и серебряных японских изделий, видел он и закусочные, украшенные разноцветными флажками и лентами, куда он не имел возможности зайти; встречались ему и чайные домики, в которых посетители чашками пьют теплую благовонную воду с саке – напитком, который получают из перебродившего риса; попадались ему и курильни, где курят тонкий табак, но не опиум, которого почти не знают в Японии.

Затем Паспарту очутился в поле, среди обширных рисовых плантаций. Там цвели, распространяя свой последний осенний аромат, великолепные камелии, росшие не на кустах, а на деревьях; огороженные бамбуковой изгородью, стояли яблони, вишни, сливы; местные жители разводят эти плодовые деревья главным образом ради их цветов, а не ради плодов, и с помощью гримасничающих пугал и трещоток защищают их от полчищ воробьев, ворон, голубей и прочих прожорливых пернатых. На величественных кедрах обитали

громадные орлы; в листве каждой плакучей ивы гнездились цапли, печально стоявшие, поджав одну ногу; повсюду виднелись вороны, утки, ястребы, дикие гуси и огромное количество журавлей, которых японцы величают «господами» и считают символом счастья и долголетия.

Бродя по полям, Паспарту разглядел в траве несколько фиалок.

– Вот и хорошо, – сказал он, – они заменят мне ужин.

Но, понюхав фиалки, он убедился, что они уже не пахнут.

«Не везет!» – подумал он.

Правда, честный малый, покидая «Карнатик», предусмотрительно наелся за завтраком, как мог, но после целого дня ходьбы он чувствовал, что его желудок пуст. Он успел заметить полное отсутствие свинины, козлятины и баранины в лавках мясников, а так как он знал, что убой рогатого скота, предназначенного исключительно для полевых работ, считается в Японии святотатством, то решил, что мясо там едят крайне редко. Он не ошибся; но за отсутствием говядины он с удовольствием согласился бы на хороший кусок кабана или лося, помирился бы на куропатке или перепеле – словом, не отказался бы от любой живности или рыбы, которыми обычно питаются японцы, прибавляя к ним немного риса. Но ему пришлось скрепя сердце примириться с необходимостью отложить заботу о своем пропитании до завтрашнего дня.

Наступила ночь. Паспарту вернулся в туземную часть города; он брел по улицам, увешанным разноцветными фонариками, оглядываясь на фокусников и бродячих астрологов, собирающих толпы вокруг своих подзорных труб. Затем он вновь увидел рейд, освещенный огнями рыбачьих лодок, с которых ловили рыбу, приманивая ее светом пылающих факелов.

Наконец улицы опустели. На смену толпе появились якунины. Эти офицеры стражи, одетые в великолепные костюмы и окруженные толпой солдат, походили на посланников, и Паспарту шутливо повторял при виде каждого блистательного патруля:

– Ну вот еще один японский посол отправляется в Европу!

Глава двадцать третья,

в которой нос Паспарту чрезмерно удлиняется

На следующее утро Паспарту, изнуренный и голодный, решил, что следует во что бы то ни стало поесть, и чем скорее, тем лучше. Правда, у него была возможность продать свои часы, но он скорее умер бы с голоду, чем согласился бы на это. Теперь или никогда честному малому представлялся случай использовать не особенно мелодичный, но сильный голос, которым наградила его природа.

Он знал несколько французских и английских песенок и решил попробовать их спеть. «Японцы, наверное, любители музыки, так как все у них совершается под звуки цимбал, тамтамов и барабанов, и они не могут не оценить талант европейского виртуоза», – думал Паспарту.

Но не слишком ли рано было устраивать концерт? Пожалуй, разбуженные спозаранку слушатели не захотят отплатить певцу монетками с изображением микадо.

Паспарту решил обождать несколько часов; но в дороге ему пришла мысль, что он слишком хорошо одет для бродячего певца, и он надумал обменять свою одежду на какое-нибудь старье, более гармонирующее с его положением. Такой обмен должен был к тому же дать ему еще некоторую сумму денег, которую он сможет немедленно употребить на удовлетворение своего аппетита.

Решение было принято, оставалось привести его в исполнение. После долгих поисков Паспарту разыскал местного старьевщика, которому изложил свое желание. Европейский костюм приглянулся старьевщику, и вскоре Паспарту вышел от него в поношенном японском одеянии, а на голове у него красовался сбитый на сторону, выцветший от времени тюрбан. Но зато в его кармане позвякивало несколько серебряных монеток.

«Ладно, – думал он, – предположим, что сегодня карнавал».

Первой заботой «японизировавшегося» Паспарту было войти в скромный с виду чайный домик, где он подкрепился куском какой-то дичи и несколькими пригоршнями риса; завтракал он как человек, для которого вопрос об обеде все еще нуждается в разрешении.