Двадцатая рапсодия Листа
Шрифт:
Владимир посмотрел на Феофанова с любопытством, будто впервые увидел.
– То есть вы, господин Феофанов, полагаете погибших австрийскими шпионами? – спросил он, удивленно подняв брови. – И что же эти шпионы делали в наших кокушкино-бутырских краях? И потом: ежели считать их шпионами, то, выходит, противниками их должны были быть именно жандармы, пекущиеся об охране российских границ и интересов. Вы полагаете, что этих австрийцев наши русские жандармы убили?
При этих словах Феофанов так и подпрыгнул в кресле.
– Бог с вами! – воскликнул он, бледнея. – Что это вы несете, господин Ульянов! Никогда я такого не говорил!
– Полно, полно, Володя, – вмешался я. – Никаких подозрений в адрес наших голубых мундиров у господина Феофанова и в помине не было. Может, и правда каторжник. А может, кто другой.
Владимир усмехнулся, но промолчал; Феофанов же облегченно перевел дух и посмотрел на меня с искренней благодарностью.
Побагровевший сильнее прежнего Артемий Васильевич отставил пустой бокал.
– Эх! – воскликнул он с явственной тоской в голосе. – Что же это тут происходит-то, мать родная! Жили себе, жили, а теперь ходи да оглядывайся – не появится ли где какой злодей. Застрелит, как тех двух несчастных, и не поморщится… – Он погрузился в глубокую задумчивость.
Владимир бросил на Петракова короткий острый взгляд. Мне показалось даже, что он вот-вот скажет что-то важное – так изменилось выражение его лица, – но нет, молодой человек пожевал только губами и повернулся к Феофанову. Тот повел плечом, словно на нем висело ружье.
– Да, без ружья нынче лучше никуда не ходить и не ездить, – сказал он с сухой язвительностью, полностью оправившись уже от недавнего потрясения. – А с ружьем – тут уж я не испуганная дамочка, есть чем ответить и каторжнику. – Петр Николаевич сделал характерный жест, словно целится и стреляет в кого-то.
И вновь мне показалось, что по лицу моего молодого спутника пробежала тень, словно бы Владимир опять с трудом удержался от того, чтобы заговорить. Наклонив голову, он исподлобья разглядывал двух наших охотников. Долго разглядывал.
Молчание затянулось, и я почувствовал необходимость его прервать.
– А что, Петр Николаевич, – спросил я, – как же мы завтра-то начнем? Берлогу нашли?
– Берлогу? – рассеянно переспросил Феофанов. – Ах, да. Конечно. – Он оживился. – Нашли берлогу. Снег вокруг истоптан, помет медвежий опять же. Его это лежка, его. Он ведь почему поднялся – берлогу подтопило. Это к югу от СалкынЧишмы, версты полторы. Там в урочище болото, а наш топтыгин возьми и устрой себе берлогу, словно природа-матушка его род ничему не научила. Федор Ферапонтов, егерь наш, осматривал давеча тамошние места со своими ребятами, так он говорит – точно возвращается туда шатун. У берлоги его и надобно будет поджидать.
– А не уйдет? – озабоченно поинтересовался я. – Учует человека – ищи-свищи его.
– Не уйдет, – ответил Петр Николаевич. – Ферапонтов прикопал мяса с душком. Как раз для косолапого лакомство.
– Ну, слабоват я после хвори – по лесу бегать, – признался я. – Из засады прицелиться да выстрелить – это, пожалуй, для меня справнее будет. – И, обращаясь к Петракову, все еще пребывавшему в задумчивости, спросил: – А вы как, Артемий Васильевич? Не составите ли мне компанию? – Была у меня еще одна тайная цель, для достижения которой надобно было мне переговорить с моим приятелем с глазу на глаз.
– Что? – переспросил Петраков, словно пробудившись. – А-а… отчего же, конечно! Разделю с вами бдение! Ну и Равилька с нами, понятное дело. Думаю, тремя ружьями обойдемся, завалим косолапого!
– Вот и славно, – заключил Феофанов. – Тогда мы с Федором попробуем его на вас выгнать. Коли он из берлоги ушел. А вы, молодой человек, уж не обессудьте, по другому краю пойдете, с Егором Тимофеевичем, урядником нашим, и помощником его Валидом Туфановым. Они ведь тоже завтра с нами собрались.
Владимир с готовностью кивнул и тут же зевнул, деликатно прикрыв рот. Я тотчас поднялся:
– Пора, господа. Завтра вставать ни свет ни заря.
Артемий Васильевич, словно забыв о недавно сказанном, не предложил более ни партии в банчок, ни остаться на ночь. Феофанов сообщил, что еще задержится ненадолго.
Равиль, по велению Петракова, доставил нас в Кокушкино. Мы вышли у ворот усадьбы, и он тотчас уехал.
– А ведь томик тот нотный принадлежал господину Рцы Земля, – задумчиво произнес Владимир, когда я уже собрался было прощаться. – Господину Роберту Зайдлеру. И листы последние были вырваны для написания того самого письма, черновик которого наш урядник нашел в бумажнике погибшего.
– Может быть, совпадение? – предположил я без особой, впрочем, надежды. – Не единственный, должно быть, сборник таких нот. Мало ли похожей нотной бумаги!
Владимир покачал головой.
– Да нет, не совпадение, – ответил он с угрюмостью в голосе. – То-то и оно, что не совпадение. Видите ли, Николай Афанасьевич, композитор Лист написал девятнадцать рапсодий. Мне это точно известно, мама нам часто играла. А господин Петраков – любитель, как он утверждает, Листа – знает аж двадцать рапсодий. Вот так-то… И следует из сего, – продолжил он после небольшой паузы, – что Роберт Зайдлер побывал в гостях у господина Петракова. А значит, господин Петраков лжет. Но для чего ему лгать? Что он может скрывать, кроме своего преступления? Таким образом, вырисовывается следующая картина. Луиза Вайсциммер, по предложению графа Залесского, приезжает сначала в Починок, затем в Бутырки. Задерживается там на две с лишним недели. Между нею и господином Петраковым разворачивается бурный роман. Но вот, сбитый с толку шутки ради тем же графом, появляется в имении австрийский жених барышни – учитель музыки Роберт Зайдлер. Его появление вызывает у вашего друга приступ ревности. И решает он неверную возлюбленную наказать. Думаю, сам же он ее и повез в Казань. По дороге они начали выяснять отношения. На берегу Ушни, у запруды, объяснение это закончилось трагически. Вот вам и вся история.