Двадцатые годы
Шрифт:
— Они уехали в деревню, ты помнишь? — напоминает тетка. — Верочка там преподает, а Слава теперь комсомольский работник.
— Отлично, отлично, — одобряет Иван Михайлович. — Значит, из дальних странствий возвратясь… А к нам сюда по какому поводу?
— На съезд, — коротко отвечает Славушка.
— Очень хорошо, рассказывай, — приглашает Иван Михайлович. — Как в деревне? Как с хлебом? Это ведь первостепенный вопрос…
Тетка и наркому приносит тарелочку с чечевицей плюс два ломтика хлеба плюс кусочек
— Отлично, — заявляет Иван Михайлович, всматриваясь в чечевицу и затыкая в проем жилета салфетку. — Очень полезная каша.
На секунду Иван Михайлович задумывается. Славушка уверен, что угадывает его мысль, Иван Михайлович колеблется — положить масло в кашу или намазать на хлеб, дилемма решается в пользу хлеба.
Кого-то он очень напоминает Славушке.
— Вот ты… — Ложка каши. — Давно уже комсомолец? — Ложка каши. — Ты работаешь над собой? — Ложка каши. — «Капитал» ты, конечно, еще не штудировал? — Ложка каши. — В стихийности есть своя сила, но вечное древо жизни марксист взращивает посредством теории…
Славушка всего раза два встречал Арсеньева до революции. Арсеньев профессиональный революционер, большую часть жизни провел в эмиграции. Марксист, большевик, он вернулся в Россию после Февральской революции, был одним из руководителей вооруженного восстания. И вот сейчас ест перед Славушкой чечевичную кашу и не может задать ни одного путного вопроса.
«Ну, спроси, спроси, спроси, — мысленно внушает ему Славушка, — спроси что-нибудь такое, о чем я тебе смогу рассказать со всем волнением…»
А он не спрашивает.
Он спрашивает тетю Лиду:
— Лидочка, а кофе у нас…
— Есть, есть…
Лидочка приносит ему чашечку кофе.
Тоже, вероятно, не настоящий, а желудевый.
Но пьет он свой кофе так, точно это лучший «мокко».
Нет, решительно он кого-то напоминает!
Арсеньев встает.
— Одну минуту, — извиняется он перед гостем, выходит и возвращается с коленкоровой папкой. — Надо подготовиться, Владимир Ильич не прощает плохого знакомства с вопросами…
Так, между прочим… На самом деле не между прочим. Он сам не замечает своей похвальбы. Мол, он с Владимиром Ильичем запанибрата. Неподалеку друг от друга жили в Париже.
Иван Михайлович что-то листает, читает, тетя Лида благоговейно молчит.
Наконец он вспоминает, что у них гость.
— Лидочка, оставь нас…
Тетя Лида неслышно уходит. Чуть ли не на цыпочках. Чтобы не нарушить течения драгоценных мыслей.
— Придвигайся, — указывает Иван Михайлович на стул около себя. — Я очень рад, что ты стал коммунистом, надеюсь, ты будешь хорошим коммунистом.
— А плохие разве есть? — вырывается все же у Славушки.
Но Иван Михайлович понимает вопрос, и вопрос не сердит его.
— Если человек действительно коммунист, он не может быть
— Спасибо, — говорит Славушка.
Искренно говорит. Что ж, совет правильный.
— И второе, — назидательно говорит Иван Михайлович. — Никогда ни на кого не надейся, кроме как на самого себя, боже тебя упаси хоть как-то использовать свое положение в личных интересах, независимо от поста и должности, которые ты занимаешь, поэтому, если у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба, если думаешь с моей помощью остаться в Москве, наперед говорю: не рассчитывай, нет, не рассчитывай, я перестал бы себя уважать, если бы помог родственнику. Мы товарищи по партии, и я хочу дать тебе совет: никогда не рассчитывать на протекцию…
Он все продолжает и продолжает, но Славушка не слышит…
Как оскорбительно! Он ни о чем и не собирался просить. Его приняли за бедного родственника.
— Спасибо… — Славушка встает. — Извините, мне пора, в шесть часов фракция съезда…
— Дисциплина тоже для нас обязательна, — одобрительно говорит Иван Михайлович. — Опоздай я на Совнарком, Владимир Ильич… Он даже смеется снисходительно, ведь теперь они не только дядя и племянник, но и коллеги по партии. — Лидочка, — зовет Арсеньев жену. — Товарищ Ознобишин спешит на фракцию!
И тетя и дядя провожают племянника до дверей.
Потихонечку идет он от Кремля к общежитию на Божедомке.
Славушка вспоминает мамин рассказ, как жил Арсеньев в Париже.
Врач по профессии, средства к жизни он зарабатывал тем, что развозил молоко на ручной тележке. Мог работать врачом, но лечить богачей не хотел, а от бедняков не хотел брать гонорара. Настолько принципиален.
В Париже развозил молоко, а здесь министр, государственный деятель!
А может, потому развозил, что не такой уж хороший врач? Еще скажешь, не такой хороший нарком…
Нет, нет! Он бессребреник. Только вряд ли добрый…
А должен ли коммунист быть добрым? Почему он стал революционером?
Россия нуждалась в революции, и можно не сомневаться, что прежде, чем стать революционером, он проштудировал «Капитал» от строки до строки. Революцию принял не сердцем, а умом.
Ох, насколько лучше Быстров!
Одного ума коммунисту мало.
А сердце иметь опасно.
Надо уметь управлять людьми, а жалеть их необязательно…
На долю Ивана Михайловича достались и ссылки, и тюрьмы, и нужда, но пульс у него, должно быть, всегда хорошего наполнения.