Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
На этом, к Басиному удивлению, деловая часть закончилась. На столе появилась селедка, две бутылки спирта, кипяток, сухари, вареная картошка. Основательно проголодавшись с утра, Бася не отказала себе в удовольствии. Спирт, разумеется, проигнорировала, что не ускользнуло от внимания режиссера.
– Ерошенко, твоя товарка тоже сладкое не уважает? Быть может, товарищ Котвицкая не уважает и синематограф?
Странный логический переход озадачил Барбару не сильно. С причудами творческих личностей она уже была знакома. Как и с их баснословным хамством – пускай
– Почему не уважаю? Очень.
– Как-то неуверенно отвечаете. Тоже не считаете кино искусством?
Еще один дивный логический переход, однако также в пределах нормы. Мысли творцов скачут с пятого на десятое.
Восемь пар глаз в ожидании воззрились на Барбару. Она порозовела – безо всякого алкоголя. Что ж, товарищ Генералов дал подсказку и теперь он получит за всё. За «твою товарку», за «привет, Ерошенко» и даже за какого-то Кулеша. Сделать глаза равнодушными, тон бесцветным… Но сначала дожевать кусок картошки с замечательно вкусной селедкой.
– Разумеется, не считаю, – пожала она плечами.
Жуткую бестактность Бася допустила не без удовольствия, но душою не покривила. Она действительно думала так; веди себя Генералов приличнее, она просто бы промолчала. Ерошенко насупился. Средняя дамочка взглянула вопросительно. Молоденькая привстала. Даже усатый, похоже, удивился.
– Филология ведь тоже не искусство, – вежливо объяснила Барбара, ласково взглянув на Ерошенко. – И медицина не искусство. Почему же кино должен обязательно называться искусством? Или вот, скажем, из другой области. Шахматы тоже игра, состязание, как теннис, как футбол… Но никто же в здравом уме не вообразит, будто шахматы это спорт. Обидятся все – и шахматисты, и футболисты.
Дамочки помоложе посмотрели на Барбару как на конченого человека. Мужчины выглядели смущенными. Ерошенко более прочих.
– Я сказала что-то ужасное?
Генералов пожевал сухарь. Немолодой с усами протянул Барбаре руку помощи.
– Возможно, мы с вами по-разному понимаем термины?
Решив, что с Генералова хватит, Бася помощи не отвергла.
– Возможно. Говорим же мы о медицинском искусстве, об искусстве инженера, ученого. В широком смысле современный кино, разумеется, тоже искусство. И даже шахматы, пожалуй, в чем-то спорт, хотя…
Она покосилась на Ерошенко. Увы, Басино покаяние ему достаточным не показалось. Но ведь должен был кто-то отомстить бочковатому наглецу. У Генералова сузились глазки.
– И чего недостает кинематографу, чтобы именоваться искусством в смысле искусства?
– Разве в этом есть необходимость? – удивилась Бася. – Поймите меня, – всплеснула она руками, как заправская актерка из театра, – я не враг кино, хроника – это потрясающе. История, живая, навсегда. Но остальное… Вы меня простите… – Она не сдержала улыбки. – У меня не поворачивается язык назвать кинематографических актеров актерами, а режиссеров…
Ерошенко из бледного стал красным.
Немолодой мужчина расхохотался. Вслед за ним – дама постарше. Не удержавшись, захихикали другие.
– Простите, – вмешался еще один мужчина, из тех двоих, что приглянулись Басе, – а театр вы тоже не любите? Живопись? Литературу?
– Люблю, конечно. Именно поэтому…
Генералов мрачно наполнил стопку. Среднего возраста девушка погладила его по рукаву.
– Тогда зайдем с другого бока, – предложил мужчина. – Вам не нравится кино, но чем он 9 хуже театра?
Бася не ответила: сравненье представлялось невозможным. Ерошенко обиженно молчал, и это волновало больше.
– Так вот, товарищ Котвицкая, я обещаю… – Мужчина торжественно встал. – Скоро мы будем не хуже театра. Актеры начнут играть. Режиссеры – режиссировать. Появятся звук, цвет.
9
Это не опечатка, а факт языка того времени.
Третий мужчина, до сих пор молчавший, авторитетно подтвердил:
– Технически вполне осуществимо.
Бася попробовала защищаться. Сознавая, что уже городит чушь.
– Но тогда это будет не кино.
– А зачем вам кино, который вам не нравится? – заговорил усатый. – Это будет другой кино, специально для вас, Барбары Котвицкой. Мы соединим в нем лучшее от театра и кинематографа, от живописи, музыки. Позвольте представиться, Аркадий Зенькович, оператор.
– Очень приятно, – слегка привстала Бася. Усатый был довольно милым и, если приглядеться, не таким уж немолодым. – Однако судя по нынешним лентам, на это уйдет лет двести.
– Максимум десять, – буркнул Ерошенко. Наконец-то. Очнулся.
Бася незаметно взяла его за руку. Безумно захотелось сказать хоть что-нибудь хорошее, безусловно приятное для всех.
– Товарищи синеасты, а можно мне быть честной до конца?
– Будьте, – мрачно разрешил Генералов.
– Так вот… – Бася с удовольствием отметила, что молоденькая, вернувшись, буравит ее ненавидящим взором. – Когда я бываю в кинематографе, я просто смотреть не могу на эти движущиеся картинки. При смене кадров – я правильно говорю? – экран почему-то дергается. У меня болят глаза и всё в мозгах переворачивается
Генералов гневно зыркнул на Ерошенко, словно не Бася позволила себе ересь, а он, Ерошенко, начинающий помощник киносъемщика.
– Барышне хочется, чтобы всё было гладенько и плавненько.
Бася улыбнулась.
– И понятненько. И интересненько. Не только содержательно, но и по форме. Без формы, товарищ режиссер, искусства не бывает.
Последние слова она произнесла весьма авторитетно, словно явилась в Космодамианский представителем Наркомпроса, лично уполномоченным Анатолием Васильевичем истолковать кинематографистам назначение и принципы искусств.