Дважды любимая
Шрифт:
Дядя Галандо оставил, в самом деле, прекрасные земли, но наличными деньгами гораздо меньше, чем можно было рассчитывать. Г-н Лобен, преемник г-на Ле Васера, предупредил об этом г-на де Портебиза, когда последний явился повидать его по поводу наследства своего дяди. Нотариус сообщил ему, что г-н де Галандо после долгих лет экономии и значительных сбережений почти целиком растратил их в конце жизни суммами, уплаченными ему в Риме через некоего г-на Дальфи, банкира. Несмотря на эти изъяны, в шкатулке еще хранились значительные запасы, а источник доходов оставался нетронутым. Франсуа запасся необходимым, простился со своею матерью и отправился в Париж, куда и прибыл с легким сердцем и с тяжелыми
Первою его заботою было купить дом. Он выбрал на улице Бонзанфан, вблизи Пале-Рояля, дом удобный и не очень большой. Дом он наполнил хорошею мебелью, конюшню — хорошими лошадьми, а каретный сарай — хорошими каретами. Его кучер был толст и высок, умел искусно править и избегать тесноты и топей. Его два лакея хорошо знали свое дело. Одного из них звали Баском, другого — Бургундцем, хотя они и были — один пикардиец, а другой овернец. Они умело носили ливреи и обнаруживали обычные пороки своей профессии, пошлость и плутовство, скрытность и высокомерие.
С этою свитою г-н де Портебиз разъезжал по Парижу, по своей прихоти, с гуляний на бульвары и повсюду, где только ему хотелось быть.
По утрам он спал долго на мягкой постели, дивясь, что не слышит ни колокола, будившего его с зарею в Наваррском коллеже, ни сигнала седлать лошадей, который заставлял его вскакивать на заре и мчаться верхом, ноги в стременах, поводья в руке, в обществе своих друзей, господ де Креанжа и д'Ориокура.
Все ему казалось желанным. К тому же Париж в этот день был залит солнцем и особенно наряден. Резкий холодок осушил грязь. Солнце сияло. Улицы были оживлены. Он заглядывал в заледеневшие стекла карет, ехавших ему навстречу. Он видел изящных мужчин, нарядных дам. Распределение его дня казалось ему особенно приятным. Различные покупки, конечно, займут его. Он уже представлял себе манящие улыбки красивых продавщиц. Потом он отправился к графине де Герси, которая делала вид, что особенно благоволит к нему.
Г-жа де Герси жила на улице Филь-Сен-Томадю-Лувр. Он встретит у нее, наверное, г-жу де Мейланк, которая нравилась ему больше и которой он также нравился, так как сердцем г-на де Портебиза усиленно интересовались. Он казался себе словно ставкою для соперничавших между собою кокеток, и, чувствуя свою цену, как новоприбывший, он очень дорожился и твердо решил дебютировать не иначе как с блеском, которого г-жа де Герси не более была в состоянии ему доставить, чем г-жа де Мейланк способна была бы ему дать.
Им он был обязан встречею с кавалером де Герси, и у них-то оба молодые человека, встретившись снова, упали друг другу в объятия. Они не виделись с самого коллежа и с этого дня стали неразлучны, так что кавалер не успокоился до тех пор, пока не привел своего друга к своей матери. Г-н де Портебиз стал бывать в доме, и от него одного зависело войти с семьею в более тесные отношения. Кавалер находил это вполне естественным и подшучивал по этому поводу над своим другом, который, несмотря на явные авансы г-жи де Герси, однако, не решался.
Все, бывавшие у нее, замечали предпочтение, которое г-жа де Герси оказывала г-ну де Портебизу, и догадывались о той роли, которую она хотела бы заставить его сыграть. Он встречал там лучшее общество. Он там нравился. Там вспоминали его мать, прекрасную Жюли, и его отца, толстого Портебиза; но никто никогда не говорил ему о г-не де Галандо, а он знал через г-на Лобена, что его дядя провел более десяти лет своей жизни в Париже. Даже сам г-н де Кербиз ничего не мог ему сказать об этом, хотя старый дворянин был живою газетою и более пятидесяти лет заносил в записную книжку все, что касалось двора и города, особенно по части родословных. Его злоба знала как свои пять пальцев родословные всего того, что называлось светом,
Кавалер, находивший мало удовольствия в этих разговорах, отвел Франсуа в сторону, и они условились в следующий четверг отправиться на ужин к девице Дамбервиль из Оперы, вместо того чтобы слушать молодого Вальбена, красного от гнева, отвечавшего г-ну де Кербизу несколькими язвительными словами, которые старик предпочел не слышать, представляясь по своей привычке глухим, что позволяло ему притворяться незнающим слухов, передававшихся почти громко, о проказах г-жи де Кербиз, чьи жирненькие сорок лет соперничали с более обильными сорока годами г-жи де Герси, состязаясь в жеманствах, на которые г-н де Портебиз чересчур упорно совсем не хотел отвечать. И под их гневными взорами он простился с ними, не дожидаясь появления г-жи де Мейланк, встреченной им как раз на лестнице.
Г-н де Портебиз легкими шагами сбежал по лестнице до вестибюля, где он на стенных часах увидел, что еще рано и что у него остается время навестить этого аббата Юберте, о котором говорила его мать и адрес которого он достал. Он сказал его Баску, и тот запер дверцу и стал снова на подножку. Лошади тронули. Карета миновала Новый мост и через улицу Дофин направилась в улицу Сен-Жак, где обитал ученый муж.
II
Г-н аббат Юберте, член Парижской Академии надписей и Римской Академии аркад, начинал ощущать тяжесть годов, хотя он в свои годы сохранил еще много преимуществ того возраста, который был у него уже в прошлом. В семьдесят девять лет он казался лет на девять или десять моложе. Сохраняя легкость и проворство вследствие превосходного сложения и неизменно хорошего аппетита, он испытывал, однако же, какую-то тяжесть в членах и уже не так легко переносил вес своего тела. Иногда ему было трудно взбираться вверх по своей улице или подниматься к себе по лестнице на все этажи, возвращаясь после долгой ходьбы пешком по городу.
Если практика жизни наполнила его голову всевозможными мыслями о всевозможных предметах — а эти мысли он держал в полном порядке, — то она позабыла наполнить его карманы. Поэтому у него не было ни портшеза, ни кареты, и, чтобы попадать туда, куда ему хотелось, он должен был рассчитывать только на свои большие ноги, обутые в башмаки с пряжками и с железными гвоздями на подошвах. Его тяжелые шаги раздавались по лестницам, и он отчищал грязь о половики, так как ничто не останавливало аббата — ни снег, ни грязь, никакая непогода, и, следуя им, он согревался или освежался своим ровным и ясным расположением духа.
Его сотоварищи по Академии надписей ценили его за это счастливое настроение, а любителям было приятно видеть у себя в кабинете его лицо, озарявшееся при виде какой-нибудь редкости, достоинство и ценность которой он умел восхвалить лучше, чем они сами. Он был особенным знатоком медалей. Его рука словно испытывала радость от прикосновения к прекрасному нумизматическому металлу. Приятно было видеть, как он, чтобы лучше оценить рельеф, наклонял свою большую голову над раскрытою ладонью и с любопытством и уважением сгибал спину. Он сам обладал большим количеством довольно ценных медалей, но то, что они ему принадлежали, не заставляло его приписывать им никакой особенной ценности, кроме той, которая действительно принадлежала им по их совершенству или по их редкости.