Дважды один
Шрифт:
— Не больше и не меньше, — Голобородский присвистнул. А потом рассмеялся и стал протирать очки.
— Вот именно, — сказал я, — поиск философского камня... Ковальчук, собственно, и был философом, формально, то есть он преподавал диалектический материализм. У вас на физфаке, по-моему, тоже?
— Нет, у нас нет. Хотя я слышал эту фамилию.
— Да, он был довольно известен. И была у него тоска по точной науке. Он мог, скажем, взять интеграл. Простейший. Вот это Стаса и погубило в конце концов. Поначалу они были душа в душу, но когда Стас представил ему доклад о проделанных штудиях, тот не нашёл там ни одной формулы и выгнал Стасика из лаборатории к чёртовой матери.
Миша рассмеялся и сказал:
— Просто я представил себе всё это в
— Ну да. Стас тогда поехал в Пятигорск к какому-то поэту их направления...
— А всё-таки, что конкретно он хотел делать в этой лаборатории?
— Кто? Стас? Книжки почитать, ну и зарплата...
— Да нет, Ковальчук.
— А-а-а... На самом деле он был ещё безумнее, чем мой брат. Ковальчук болел своего рода холизмом... Он хотел там «философски осмыслить» результаты экспериментов одного биофизика. Эксперименты якобы подтверждали феномен Эйнштейна-Подольского на макроуровне. То есть, у людей, у которых ампутировали конечности...
— Специально? — с ужасом спросил Голобородский.
— Ну нет, я надеюсь. В общем, воздействовали на конечности, которые людям уже не принадлежали, и ловили сигналы в центральной нервной системе.
— Ну и?
— Ну и что-то там они засекали, во всяком случае, им хотелось в это верить. Но ты же понимаешь, что это бред. Это мог делать только человек, который как раз и не понимает квантовую механику. Стас, надо сказать, тоже почувствовал, что это тупик. Почитав Дэвида Бома... Ну да, благо в книжке нет формул... Он, как ни странно, кое-что понял. «Всё, — сказал он тогда, — у меня теперь нет нервов, один только принцип».
— Вот видишь, не такой уж он и глупый.
— Так ведь это когда было, — вздохнул я, — в юности, сразу после университета. Нет, после моей защиты. Но всё равно... С тех пор он успел сильно отупеть. Я думаю, он уже давно догнал Ковальчука.
— Может быть, они вместе решили вернуться к старой теме? — сказал Миша. — Как раз в Израиле сейчас подходящее место, нет? Такой вот чёрный юмор ты мне навеял. И ещё на ночь...
— Прости. Выкинь из головы. Всё это бред собачий. Почему я вообще вдруг упомянул Ковальчука?
— Я спросил, когда у вас со Стасом стали портиться отношения. А что Ковальчук, ты не знаешь, как далеко он во всём этом продвинулся?
— Куда он мог продвинуться? Это же тупик. Он всё это давно оставил, конечно. Как-то в одном журнале в интернете я видел его комментарии к шизоанализу Делёза...
— Понял. Я пошёл спать, — сказал Миша, — спасибо, что зашёл к нам. Когда теперь встретимся?
— В следующем году в Иерусалиме. Кстати, на что стоит взглянуть в Хайфе?
— Съезди на гору, к университету. Оттуда прекрасный вид. На обратном пути можешь посмотреть Бахайский храм. Что ещё? Ах, да, музей техники, по-моему, очень неплохой.
Противокомариное средство оказалось эффективным, во всяком случае никто не жужжал у меня над ухом. Но я всё равно долго не мог уснуть. Включал свет, выходил курить на балкон, смотрел на звёзды. Южный Крест был прекрасно виден. Возвращался в комнату, смотрел на пятнышки на стенах. Их было очень много. Белое небо, чёрные звёзды — образ бессонницы... И это растение, — вспоминал я, — какая-то жуть, растёт в болотах Флориды... Быть в комнате, на стенах которой капельки засохшей крови Стасика... Я лёг, открыл забытую им тетрадь и немного почитал.
«...хотя „спал“ это, конечно сильно сказано, корешки книг были виновниками моей бессонницы, кажется, это называется „корешковый синдром“, в нейрологии, мне его шили когда-то доктора, взгляд, а потом и моя ладонь скользила вдоль полок, на которых чего только не было, я закрывал глаза и пытался уснуть, передо мной плыли машины, номера которых Солин списывал в блокнот, а я просто их считал, Drown by Numbers, и этот олдсмобил, чем был не корыто, и Солин был похож на одного из мужей, а я на мальчика, который пересчитывал листья на деревьях, который сделал обрезание, но обрезание-то как раз сделал Солин, я спросил его, правда ли,
Я закрыл тетрадь и положил на пол рядом с ножкой раскладушки. Честно говоря, мне было стыдно за Стаса, продолжавшего всю жизнь писать ерунду... Солин читал ему «Фауста»? А я когда-то декламировал Стасу Лермонтова:
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой.Как язвы, бойся вдохновенья.Оно — тяжёлый бред души твоей больной,Иль пленной мысли раздраженье...«Зачем ты мне это читаешь? — воскликнул Стас, — что ты в этом понимаешь? Он же писал о себе, тут столько горечи, а ты читаешь это с таким довольным видом...»
Через два года я с удивлением узнал, что некоторые из моих друзей читают опусы Стаса «в списках». Серьёзные вроде бы люди.
— Но ведь Стасик — графоман, — удивился я, — неужели это можно читать?
— Можно, можно, — ответили мне. Я прочёл ради интереса два рассказа. Бог ты мой, это было не то что даже беспомощно... Перепевы услышанного где-то, когда-то, как будто он писал с чужого голоса.
Ранние его тексты (жанр их был размытым, как, впрочем, и более поздних) чем-то напоминали фильмы немецких экспрессионистов, или пьесы Мейерхольда, такое чередование кинематических скульптур... Например, человек боролся со сном на рабочем месте. Клевал носом. Стас умудрялся на одной странице сравнить его с отбойным молотком, который «пробивает асфальтовую корку яви», и с птенцом, который пытается проклюнуть скорлупу майи, мира, труда... А потом профиль ещё назывался «картонным» (хорошо согласуется с отбойным молотком, да?), движения совершались на фоне светлого окна. Это как пример, другие сцены были похожими. Тоскливый такой театр теней одного актёра.
...Как разрумяненный трагический актёр,Махающий мечом картонным.Но особый идиотизм вся эта электромеханика приобретала в его «эротических» сценах. Пальцы, вставленные в «женскую розетку», то есть сразу в два отверстия, гальванические вздрагивания... Героиней цикла была продавщица универсама. Стас любил тогда играть словами, да, собственно, только этим он и занимался. «Универсум как универсам», «пиит общепита», или «обще-пиит», «транс-миссия», и, наконец, «трансформеры», из которых он составлял свои кама-сутры. Я был... Почему был? Я и сейчас убеждён, что всё это не имело к литературе никакого отношения. Немного повзрослев, Стас и сам перестал относиться к своему «письменному виду» серьёзно. Говорил об этом крайне неохотно. Если всё же приходилось, он скорее оправдывался... А ему ведь было что оправдывать: инфантильность, беспомощность, никчемность and last but not least: нищету. Вечно висевшую над его семьёй угрозу голода. В самом буквальном смысле. Иногда мама, иногда я вынуждены были переводить ему деньги... Прижатый к стенке, он что-то там бормотал о бессмысленности для него простой жизни. Сырой жизни, где всё гамузом, льётся безостановочным потоком, километры киноплёнки, снимаемой без всякой цели... То, чем он занимался, было «монтажом»! Так он как-то проговорился...