Дважды Татьяна
Шрифт:
Война круто изменила судьбу Тани. Девушка оставила университет до лучших времен и ушла на завод "Красный пролетарий", стала ученицей-шлифовальщицей. Рядом с ней работали такие же вчерашние школьницы, мальчишки-подростки, пожилые женщины - все они сменили ушедших на фронт рабочих.
Но открылась возможность не только помогать фронту - уйти на фронт, в Красную Армию. Фронтом оказалась для Тани вот эта работа во вражеском тылу - здесь она впервые беспощадно проверяла себя, свою находчивость, бесстрашие, волю, выдержку, память. Исправляла мысленно мельчайшие промахи и вновь проверяла. Даже после ежевечерних бесед с двумя женщинами
Таня услышала, что в Минске заново формируются потрепанные фашистские дивизии. Со станции Минск каждые четверть часа, с немецкой точностью, отправлялись военные эшелоны на восток. Отсюда увозили в Германию людей и продовольствие.
Из Минска во все концы Белоруссии высылались карательные отряды для устрашения, для предания казни каждого, кто мешал фашистам. В последних распоряжениях новых властей ощущалось нарастающее раздражение. Дела у немцев на фронтах шли все хуже: движение армии замедлялось, потери росли. Если прежде в Минск вместе с тяжелым топотом немецких сапог врывалось пронзительное пиликанье губных гармоник и чеканные воинственные песни, то теперь гармоники звучали все тише и печальнее, а песни - реже. Целые зоны в Белоруссии оставались партизанскими, да и в небе все чаще появлялись советские самолеты, и это наводило на оккупантов тоску и ужас.
Вокруг Минска как бы образовались два кольца: заставы и гарнизоны оккупантов и партизанские зоны - целые деревни, леса, где фашисты боялись появляться.
Но всем понятно, что самые смелые и отчаянные партизанские бригады без разведки были бы слепы, бессильны в своей борьбе.
Само собой разумеется, они должны были знать о противнике как можно больше: какая часть формируется в городе, когда и куда двинется воинский эшелон, как охраняется тот или иной завод, каков предстоящий маршрут карателей, какой пароль установлен сегодня для движения по городу.
В июне 1941 года из Минска не успели выехать многие известные едва ли не всему городу люди - их было необходимо спасти от неожиданных арестов. Тамара рассказала Тане, как спасали, уводили в партизанские зоны и тех, кто уцелел после разгрома подполья, но стал известен фашистам и полицаям. Полицаи были особенно страшны: маленькие людишки, всплывшие неожиданно на поверхность, получившие ценой предательства власть над людскими судьбами, они знали в лицо жителей города, могли порассказать о каждом и потому были несравненно опаснее облаченных в фашистскую форму немецких солдат.
Но лицо города повседневно неуловимо менялось, шло беспрерывное движение: кто-то исчезал, кто-то приезжал, приходил, пробирался к родственникам. По всем дорогам брели люди, дети и взрослые, приостановить это движение было немыслимо, и среди тех, кто брел по обожженным, развороченным войной дорогам, полицаи уже не могли разглядеть знакомые лица. Вместе с немецкими охранниками они останавливали людей, вглядывались в печати, листали документы... Потому-то партизанским штабам так нужны были всякого вида пропуска, бланки, удостоверения. Они нуждались в питании для раций, в медикаментах, одежде, обуви. Как все это добыть? Как пройти через заставы, пикеты, секреты оккупантов? Ведь почти на каждом шагу, особенно в городе, нужно было предъявлять "аусвайс" - удостоверение личности, выданное с места работы, паспорт с визой местной полиции, пропуск.
Но откуда знала все эти подробности,
И однажды Таня услышала...
Как только не приходилось экономить Тамаре, чтобы накормить голодных ребятишек! Ей довелось вынести одно из самых тяжких испытаний, какие выпадают на долю матери: слышать изо дня в день заунывный плач голодных своих детей. Ничего не было в доме: ни хлеба, ни крупы, ни молока, ни сахару. Ничего.
Люди изворачивались кто как мог - покупали, продавали, меняли. Соседки рассказывали: как раз наступили морозы и за городом в поле можно найти окоченевшие, замороженные туши подстреленных коней. Кроме того, в ближних селах удавалось еще выменять пожитки на продукты. Тамара собрала кое-какие детские вещички, из чего ребята повыросли, потом подумала и прихватила новый костюм мужа. Лишь бы вернулся, а костюм они как-нибудь справить сумеют.
В одном селе к Тамаре и ее подруге подошли двое мужчин, приценились к костюму, завели разговор: кто, мол, такие и откуда, а узнав, что из Минска, напрямик сказали:
– Уважаемые советские гражданочки, жаль, что свело нас такое невеселое дело. Последнее, видать, продаете. Костюм ваш нам сейчас ни к чему, сами понимаете. Ну да вы покупателя найдете, а у нас просьба: прихватите вот эти листовки и газеты да раздайте их в городе - добрым людям.
Тамара рассказала Тане, как дрожали они с подругой, когда несли газеты и листовки мимо фашистских патрулей вместе с хлебом и кониной, как читали их после всю ночь, а под утро рассовывали по чужим почтовым ящикам.
Подкинули они листовку и ребятам из батальона оккупантов.
Очень разные были ребята в батальоне. Тамара с подругой надеялись, что кое-кого подкинутые листовки смогут по-настоящему растревожить. К примеру, однажды заглянул к Тамариной подруге солдат, попросил по-соседски оказать ему небольшую услугу - бельишко постирать.
Постирали. Он поблагодарил, принес сахарку и пачку концентрата - кашу сварить. А в бельишко ему листовку сунули.
В другой раз солдат зашел вместе с товарищами. С той поры все трое захаживают и каждый раз плачутся - видно, крепко наболело. Фюрера честят почем зря, и свое начальство, и всех оккупантов разом.
– Мы, конечно, помалкивали, - заключила Тамара, - но листовка, похоже, у них по рукам ходила, так по разговору показалось.
– А потом?
Таня вскочила с места от волнения. Удивительно это в ней сочеталось: то сдержанная, молчаливая, так и хочется приголубить ее, пожалеть, а то ершистая, требовательная. Так глянет, спросит либо отбреет одним словечком, что и вправду поймешь - вся Москва за ней, в надежде на нее. И уж она-то в трудную минуту сумеет постоять и за себя, и за других.
– А потом?
– повторила Таня.
– Значит, уже в открытую пошло? Да что они хоть за люди?
– Эх, Танюша, погоди-ка.
– Тереза Францевна подошла, присела рядом. Мы ведь тоже поначалу всех одной меркой мерили, а после пригляделись, поняли...
– Что поняли?
– Голос Тани звучал резко.
– Погоди, погоди, не кипятись.
– Тереза Францевна медленно вытирала руки о вылинявший фартук - она только что стирала детское белье в деревянном корыте.
– Может, мое дело такое - за всех душой болеть. У меня и за своих сердце болит, и за тебя вот теперь, и за солдат этих... Видно, мы такие с Тамарой.