Дважды войти в одну реку
Шрифт:
Стоило бы попробовать. Смерть на Олимпе… Весьма романтично. Вершина горы, всё осталось внизу, всё находится ниже тебя, всё у твоих ног: моря, океаны, реки, поля, села, города, цивилизации, люди, людишки, гении и бездарности, конкуренты и завистники, всё, всё, всё! — ниже!!!
Пусть краткий миг, пусть мгновение, но в это мгновение ему не будет равных — ведь только матёрые орлы-стервятники залетают на эту высоту. Залетят, суки, оглядятся и стянут со стола вечное перо, из-под которого только что выплыл шедевр…
И
Пресловутый уровень… В частности, уровень зрительской массы. Он понизился до критической отметки. Если он понизится хотя бы ещё на один пункт — нас ждет катастрофа. Человечество вновь войдет в бездумный мир фауны на равных правах с лошадьми, аллигаторами и павианами.
Театр… Господи, что стало с Театром?! Новые режиссеры отважно перекраивают канонические тексты гениев, объясняя свои новации тем, что гении-де устарели, и если их не причесать на современный манер, то зрительные залы не заполнятся и наполовину.
Театры обходятся без декораций, актеры не гримируются и выходят играть принца Гамлета в свитере, джинсах и кроссовках, а королеву Викторию — в мини-юбке и чулках со стрелкой.
Такое уже бывало, в прошлом веке, когда Таиров и Мейерхольд экспериментировали с таким сатанинским усердием, что доигрались до ильфпетровских и булгаковских пародий, а Всеволод Эмильевич — ещё и до чрезвычайной тройки.
Тройка — это, конечно, слишком, но выпороть Всеволода Эмильевича тогда не мешало бы. А заодно и Таирова… Хотя, возможно, оба режиссера уходили в абсурд и экспериментирование, чтобы не видеть того, чего им видеть не хотелось…
Почему-то вспомнился Михаил Михайлович Яншин в роли Земляники. Там, у Гоголя, в четвертом действии есть сцена: Хлестаков, освоившись с ролью чиновника из Петербурга, интересуется у Земляники: "Вы, как будто, вчера были ниже ростом".
Яншин слегка и почти незаметно (вот он уровень, класс и чувство благородной меры!) приседает и с готовностью отвечает: "Очень может быть". И всем всё было ясно! Сыграно гениально, филигранно, точно!
Как же сейчас на театре обыгрывают этот эпизод? Актер, играющий роль Земляники, после вопроса Хлестакова просто садится на пол.
Это вызывает в зале гомерический хохот. Вот вам уровень. Если бы он присел на сантиметр, как это делал Михаил Михайлович Яншин, никто бы из нынешней публики этого не заметил. Сегодняшняя публика не в силах реагировать на тонкую шутку. Ей подавай фарс и окопный юмор.
Как писать для такой публики? А ведь Рафу нужно понимание, признание, слава.
Слава…
Герострат с детства захватил воображение Рафа. О, он вовсе не был полоумным, этот древний поджигатель!
"В школе учителя утверждали, что Герострат безумен, а его попытка прославиться, спалив храм, является выдающимся
Своим великим поступком, сожжением громоздкого храма Артемиды, он предупредил человечество о том, что путь к славе всегда порочен — даже тогда, когда человеком руководит не гордыня, а стремление к истине.
Если усложнить мысль, то получится, что Герострат сжёг не храм, а себя. А это вернейший признак творческого человека, всего себя отдающего любимому делу или идее. Был ли он дураком? Наверно, всё-таки был. Стал бы умный это делать — поджигать — сам…"
Раф всегда страдал оттого, что его не понимают. Вот и сегодня…
Он помотал головой. Иногда это помогало ему избавиться от слишком назойливых мыслей.
Помогло и на этот раз.
Мысли, встряхнувшись, поменяли расположение внутри черепной коробки, и на первый план вылезли мысли, всегда волновавшие православную Русь.
— Вот я еврей… — начал Раф. Ему вдруг почему-то захотелось поговорить о книге Солженицына "Двести лет вместе". О том, что Александр Исаевич тенденциозен. И о многом другом…
— Да какой ты еврей, — отечески успокоил его Герман. Его голос был полон благосклонного сочувствия.
Колосовский развил свою мысль. Он сказал, чтобы Раф не очень-то на себя наговаривал, потому что, по его мнению, Раф не очень-то и еврей. А если и еврей, то какой-то… ненастоящий, что ли.
Герман всегда считал, что еврей — это не поддающееся излечению, но, слава Богу, не слишком тяжелое заболевание, имеющее, правда, хронический характер.
И он по-приятельски спешил уверить Шнейерсона, что дела у того не так уж плохи и что ему еще жить да жить, и что с такой болезнью можно почти без проблем дотянуть до глубокой старости. Другие же живут. И ничего.
Сказав "Да какой ты еврей", Герман как бы выдавал Рафу индульгенцию за грехи его предков, которые — кто спорит? — были виноваты не только в том, что сами родились евреями, но и в том, что, как бы они ни хорохорились, а таки произвели на свет потомка и тоже, увы, еврея.
Хорошо, что это произошло в России. Которая, хотя и прославилась еврейскими погромами, тем не менее, сынам Израиля, имевшим счастье родиться под бледным русским небом, сумела привить славные черты типичного россиянина. В числе коих — патриотизм, чисто русское разгильдяйство и любовь к пьяным загулам.
Сказав "Да какой ты еврей", Герман великодушно признавал за Рафом эфемерное право поставить ногу на ступеньку рядом с собой — природным русаком с польскими корнями, он давал понять, что Раф больше русский, чем еврей. А быть русским или представителем любой другой национальности — это неоспоримо и это знает каждый дурак — куда лучше, чем каким-то засранным евреем.