Дваждырожденные
Шрифт:
— Карма, — сказал он. — Мы сами пожинаем плоды своих деяний…
Я вышел из круга и пошел с площади, непроизвольно ускоряя шаги, словно спеша уйти от беды, которая черной птицей кружила над склоненными головами крестьян.
— Муни! — тихо окликнула меня Нанди. Она ждала меня, спрятавшись за одной из хижин. — Что случилось? — спросила она, заглядывая мне в глаза, словно стараясь сквозь пелену сумерек разглядеть дальний огонек.
— Все бесполезно, — сказал я, — община меня не услышала.
Она опустила голову. До меня донесся аромат увядающих цветов, вплетенных в ее волосы. Пользуясь тем, что нас никто не видит, Нанди взяла меня за руку, и я почувствовал, как покой и теплая сила вливаются в мое сердце.
— Они, наверное, правы, — сказал я, —
Эх, если б знать заранее, что такое случится… Лет десять назад надо было начинать ковать оружие и тренировать юношей…
— А кто бы тогда трудился на полях? — шепнула Найди.
Я не выдержал и воскликнул:
— Неужели карма непреодолима… Но ведь можно изменить поток своей жизни! Я такой же крестьянин, как все, и, тем не менее, меня принимают за риши, значит, для всех нас есть пути изменения кармы! Ты веришь мне, Нанди?
— Нет, — тихо сказала Нанди. — Ты — не крестьянин, хотя и уверяешь нас, что родился в деревне. Ты сам не представляешь, как сильно отличаешься от всех юношей нашей общины. Ты совсем, совсем другой. И не случайно старики обращаются к тебе за советами. Не случайно все чтят тебя. Никто другой не смог бы предложить биться с кшатриями, никто другой не сказал бы таких слов на совете общины… Да, да, я все слышала, я стояла за стеной дома и ловила твой голос… Они не смогли понять тебя, даже мой отец. Но он хотел сделать так, как предлагал ты, а другие… Они опять спрятались за свою веру в нерушимость дхармы! Но мой отец, понимает тебя! Он сильный, я знаю, он не отдаст зерно, которое принадлежит деревне…
В ее голосе опять звучала гордость за отца, но у меня сердце сжалось от предчувствия беды. На краю деревни я расстался с Нанди, пообещав прийти завтра же, чтобы хоть как-то развеять ее тревогу. Пересекая в сумерках долину между горами, я ожидал, что из-за какого-нибудь придорожного куста вырвется воин с обнаженным мечом или тигриная морда с оскаленной пастью. Боясь, как бы ночь не застала меня в пути, я почти бежал. У своей хижины я обнаружил еще теплые лепешки слоновьего помета. Среди следов, оставленных могучими ногами, были и небольшие круглые вмятины. Значит, в стаде были и маленькие слонята, что делало встречу с исполинами весьма опасной. И, тем не менее, ни слоны, ни другие звери меня не тронули. Может, прав был риши, уверявший, что чистая пища, регулярные омовения и внутреннее спокойствие отводят от отшельников угрозу диких животных? Вот только внутреннего спокойствия у меня в тот момент не было. Скорее наоборот, я был в панике. Я забился в свою хижину, подперев дверь крепкими кольями, и пытался унять мерзкий страх, холодными сквозняками тянувший силы из сердца. Мне, родившемуся в деревне, и раньше приходилось сталкиваться с дикими зверями и разбойниками. Страх приходил и уходил, как старый знакомый, не оставляя долгой памяти и переживаний. Почему же в ту ночь в хижине я не мог унять дрожи в ногах? Хорошо еще, что под рукой оказались дрова. Я торопливо поднес тлеющий трут к горке сухой травы, которую использовал для растопки. Тонкая струйка дыма потянулась к отверстию в крыше, маленький белый язычок пламени лизнул, будто пробуя, тонкие ветки, с хрустом принялся за хворост, вбирая в себя глубину цвета и плотность дерева. Искры роем алых созвездий ушли в небо, а через отверстие в крыше стекли в костер клочья густой синевы. В хижине стало светло и жарко. И в очаге вновь начал свою пляску огненный дракон, отгоняя демонов ночи и мои дневные страхи. Тревога отошла от сердца, и ко мне вернулась способность рассуждать. С горечью и стыдом признался я самому себе, что испытываю настоящий животный страх. Нечего было и помышлять о сопротивлении с оружием в руках, что было доступно любому охотнику в джунглях.
Сила брахмы? Но весь мой внутренний огонь угас при одном взгляде в красные глаза беды. Как мало оказалось во мне человеческого, и как близко, буквально на поверхности, стояла в моей душе черная вода животных страхов. А я еще гордился своим духовным превосходством над крестьянами. К каким высотам духа можно
Чтобы как-то отогнать эти мысли, я подбросил в очаг новую охапку хвороста, но явно не рассчитал: от поднявшегося жара вдруг занялись сухие пальмовые листья на крыше. Мое убежище, =до этого полное бестелесных страхов, разом наполнилось вполне реальным едким дымом. Пришлось открывать дверь на улицу, лезть на крышу, и заливать тлеющие листья остатками воды из кувшина. Борьба с огнем заняла всего несколько минут. Но за это время, перемазавшись мокрой сажей, надышавшись дымом, совершенно забыл о всех своих волнениях.
Я сидел на крыше, вдыхая свежий воздух. Подо мной была черная дыра дымохода, на дне которой далеким светом мерцали залитые водой угли очага, а над головой в ажурной рамке пальмовых крон торжественно сияло созвездие Семи Мудрецов. В песнях чаранов звезды, сложившиеся в огромный небесный ковш, представали праведниками, взятыми на Высокие поля. Мне казалось, что они спустились совсем низко и, не моргая, рассматривают меня, гадают, хватит ли у меня сил справиться… Когда я спрыгнул на землю, ноги больше не дрожали. В хижине было немного дымно, но ночной ветерок, проникающий в открытую дверь и широкую дыру в крыше, быстро наполнил ее запахами ночных цветов и трав. Я улегся на подстилку и уснул.
Проснулся я, когда солнце уже поднялось над кронами пальм, и сразу занялся починкой крыши. Дело было нелегкое, так как за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и срезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, так как она отвлекала меня от мыслей. Когда крыша была надежно покрыта новым слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нанди.
У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, и ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. На коленях перед ним сидели жена и Нанди. Лица у обеих были залиты слезами. Супруга громко причитала:
— Почему у меня такая злая карма? Лучше б мне родиться презреннейшей из рабынь, чем на старости лет сносить такое… В уме ли ты, кормилец семьи?
Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руки ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.
— Что случилось? — осторожно спросил я.
— Просто убедился в бессмысленности этой жизни! — со злой горечью махнул рукой отец Нанди, снова опуская голову на циновку. — Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Снова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам как глава общины понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!
По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нанди не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.
— Так что, я готовлюсь к смерти, — сказал старик. — Видно, такова уж моя карма — пострадать за всю общину. Что значит одна моя смерть по сравнению с тем, что деревня будет жить? Но как трудно расставаться с этим миром! — сказал он это с такой горечью, что у меня защипало в горле.