Две Дианы

Дюма-отец Александр

Франциск Лотарингский нахмурился. Запахло грозой.

– Пусть приведут арестованного, – приказала королева вошедшему слуге, и, когда тот удалился, наступило тягостное молчание.

Король был растерян, Мария Стюарт обеспокоена, герцог де Гиз недоволен. Одна лишь Екатерина была решительна и непреклонна.

– Мне кажется, – начал герцог де Гиз, – если бы граф де Монтгомери захотел скрыться, у него было достаточно времени – целых две недели!..

Екатерина не успела ответить, ибо в эту минуту ввели Габриэля.

Он был бледен, но спокоен. В этот

день, рано утром, четверо вооруженных людей явились к нему в дом. Он последовал за ними без малейшего сопротивления и, не проявляя ни малейшего беспокойства, стал ждать.

Когда Габриэль четким шагом и с полнейшим спокойствием вошел в залу, король при виде этого невольного убийцы отца переменился в лице и хрипло произнес, обернувшись к Екатерине:

– Говорите, сударыня, вам говорить…

Екатерина не преминула воспользоваться этим предложением. Теперь она чувствовала свою власть и над королем, и над министром. Повелительно и высокомерно взглянув на Габриэля, она заявила:

– Мы пожелали, помимо всякого дознания, чтобы вы предстали перед его величеством и ответили нам на некоторые вопросы, дабы мы могли восстановить ваши права, если признаем вас неповинным, а если признаем виновным, то неукоснительно покарать. Приготовились ли вы нам отвечать, сударь?

– Я приготовился вас слушать, государыня, – ответил Габриэль.

Спокойствие этого человека не только не убедило Екатерину в его невиновности, но еще сильнее разозлило ее. Недаром она ненавидела его со всей силой любви, которую он когда-то отверг.

Она продолжала оскорбительным тоном:

– Вас обвиняют, сударь, сами необычные обстоятельства: ваши долгие отлучки из Парижа, ваше добровольное удаление от двора, ваше появление на роковом турнире и загадочное поведение, наконец, ваш многократный отказ помериться силами с королем. Как могло случиться, что вы, великолепно знающий устав военных игр, не отбросили обломок сломанного копья вопреки общепринятой осторожности? Чем объяснить эту странную забывчивость? Отвечайте, что вы можете сказать обо всем этом?

– Ничего, государыня, – ответил Габриэль.

– Ничего? – удивленно переспросила она.

– Ровно ничего.

– Как! Значит, вы соглашаетесь? Вы признаетесь?

– Я ни в чем не признаюсь, ни с чем не соглашаюсь.

– Значит, вы отрицаете?

– Я ничего не отрицаю. Я молчу.

У Марии Стюарт вырвался жест одобрения, король с жадностью смотрел и вслушивался в этот необычный допрос, герцог де Гиз стоял молча и неподвижно.

Екатерина заговорила еще язвительнее:

– Будьте осторожны! Было бы лучше для вас, если бы вы отрицали или оправдывались! Примите к сведению: господин де Монморанси утверждает, что ему известно о ваших счетах с королем, о вашей личной к нему неприязни. Мы можем привлечь его в качестве свидетеля!

– А господин де Монморанси не говорил случайно, какие именно счеты?

– Не говорил, но, несомненно, скажет!

– Так пусть говорит, если осмелится, – спокойно усмехнулся Габриэль.

– А вы говорить отказываетесь?

– Отказываюсь.

– А

что, если мы при помощи пытки нарушим ваше столь гордое молчание?

– Не думаю, государыня!

– Вы ставите свою жизнь под угрозу, предупреждаю!

– Я не стану ее защищать, она мне не нужна.

– Вы так решили? И больше ни слова?

– Ни слова, – склонил голову Габриэль.

В эту минуту Мария Стюарт, движимая участием к обвиняемому, порывисто воскликнула:

– Как это хорошо, как хорошо! Сколько благородства, сколько величия в этом молчании! Настоящий рыцарь! Он даже не отвергает подозрений! О, такое молчание говорит больше, чем все оправдания!

Екатерина смерила юную королеву суровым, гневным взглядом, но это не остановило Марию:

– Возможно, я ошибаюсь, но… Я говорю то, что думаю! Я не могу скрывать свои чувства. Моя политика – это мое сердце! И оно говорит мне, что граф де Монтгомери не мог с холодным расчетом пойти на такое преступление, что он явился слепым орудием судьбы, что он считает себя выше подозрений и не нуждается ни в каком оправдании! Разве не так?

– О, государыня, как я вам благодарен! – вырвалось у Габриэля. – Вы сказали правду!

– Я это знаю! – ответила Мария.

– Будет ли конец этому ребячеству? – крикнула разъяренная Екатерина.

– Нет, государыня! – возразила Мария Стюарт. – Нет! Мы уже покончили с ребячеством, но мы, слава богу, еще молоды, у нас все впереди. Не правда ли, государь? – грациозно обернулась она к своему молодому супругу.

Король ничего не ответил и только прикоснулся губами к руке, которую протянула ему Мария.

Наконец Екатерина не сдержалась. До сих пор она видела в короле только сына, чуть ли не ребенка; более того, она была уверена в поддержке герцога де Гиза: ведь за все это время он не проронил ни звука. Поэтому в ответ на последние насмешливые слова Марии она выплеснула наружу всю свою затаенную злобу:

– Так вот оно что! Я говорю о праве, а надо мной издеваются! Я требую – имея все основания – хотя бы допросить убийцу Генриха Второго, а его оправдывают да еще и восхваляют! Хорошо! Если дело так пошло, то я сама открыто выступлю как обвинитель графа де Монтгомери! Откажет ли государь в правосудии своей матери? Пусть допросят коннетабля, если надо! Пусть допросят госпожу де Пуатье! И да откроется истина! Так или иначе, но предательское убийство короля на глазах у всего народа будет отомщено!

Во время этой яростной речи грустная, отрешенная усмешка блуждала на губах Габриэля.

Он вспоминал два последних стиха Нострадамова гороскопа:

Полюбит его и его же убьетлюбовь короля!..

Ну что ж! Предсказание до сих пор было точным – и оно сбудется до конца! Екатерина добьется осуждения и гибели того, кого она некогда полюбила. Этого Габриэль ждал, и к этому он был готов.

Между тем Екатерина, рассудив, что зашла слишком далеко, остановилась и любезно обратилась к герцогу де Гизу: