Две Дианы
Шрифт:
– Пустите меня, Монморанси! – кричал дофин, вырываясь из рук коннетабля.
– Нет, сто чертей, – гремел тот, – я не дам вам драться с этим буйнопомешанным. Назад! Эй, ко мне! – крикнул он во весь голос.
А сверху доносились вопли Дианы, которая, наклонившись над перилами, тоже кричала не своим голосом:
– На помощь! Бегите! Бегите сюда! Не дайте ему убить принца!
Это предательство Далилы, [32] по-видимому, довело графа до умоисступления. Ведь и без того их было двое против одного.
32
По
Перро застыл от ужаса, услышав его слова:
– Так что же, Генрих Валуа? Чтобы получить от тебя и от твоего сводника удовлетворение, нужно нанести тебе оскорбление действием?
Перро показалось, что граф тогда шагнул вперед и поднял руку на дофина. У Генриха вырвался глухой рев. Но Монморанси, по-видимому, схватил графа за руку, потому что Перро расслышал возглас принца:
– Его перчатка задела мой лоб! Он теперь не может умереть иначе, как от моей руки, Монморанси!
Все это произошло в мгновение ока. В этот миг в комнату ворвались телохранители. Завязалась отчаянная борьба, зазвенели шпаги. Монморанси кричал:
– Вяжите бесноватого!
А дофин:
– Не убивайте его, ради бога, не убивайте!
Этот слишком неравный бой длился не больше минуты. Перро даже не успел прийти на помощь своему господину. Добежав до порога молельни, он увидел одного из телохранителей распростертым на полу; у двух или трех из ран хлестала кровь, но граф был уже обезоружен, связан, и его держали не то пять, не то шесть человек. Перро, которого в суматохе никто не заметил, решил, что ему лучше не попадаться в лапы этих господ. В этом случае он хоть сможет сообщить друзьям о происшедшем или в чем-нибудь помочь своему господину при более благоприятных обстоятельствах. Он бесшумно вернулся на прежнее место и стал ждать удобного момента, чтобы попытаться спасти графа. Кстати, граф не был убит и даже не ранен… Вы сейчас увидите, монсеньер, что моему мужу нельзя было отказать ни в мужестве, ни в отваге. Да и благоразумия у него было не меньше, чем доблести… Покамест же ему оставалось только одно: наблюдать за происходящим и ждать.
Между тем господин де Монтгомери не переставал кричать:
– Говорил же я тебе, Генрих Валуа, что от моей шпаги ты защитишься десятком чужих шпаг и от моего оскорбления – холопским мужеством своих солдат!..
– Вы слышите, господин де Монморанси? – говорил дофин, дрожа всем телом.
– Кляп ему в рот! – приказал Монморанси, не отвечая принцу. – Я пошлю вам сказать, что с ним делать, – продолжал он, обращаясь к своим людям. – А до тех пор не спускать с него глаз! Вы отвечаете мне за него головой.
И он вышел из молельни, увлекая за собой дофина. Пройдя по коридору, где прятался за портьерой Перро, они вошли в спальню госпожи Дианы.
Тогда Перро перебежал на другую сторону коридора и прижался ухом к замурованной двери.
Все, что он до сих пор видел и слышал, не шло ни в какое сравнение с тем, что ему предстояло услышать теперь.
XXII. Диана предает прошлое
– Господин де Монморанси, – сказал дофин, удрученный и разгневанный, – напрасно вы меня удерживали чуть ли не силой… Я крайне недоволен собою и вами…
– Разрешите вам сказать, монсеньор, – ответил Монморанси, – что так может говорить любой молодой человек, но не сын короля. Ваша жизнь принадлежит не вам, а вашему народу, и у венценосцев совсем не те обязанности, что у прочих людей.
– Отчего же, в таком случае, я гневаюсь на самого себя и испытываю чувство стыда? – спросил
И так как уязвленное самолюбие на сей раз возобладало над ревнивой любовью, то у него вырвалось:
– У вас в доме и из-за вас меня впервые оскорбили.
– У меня в доме, к несчастью, да. Но не из-за меня, монсеньор, – ответила Диана. – Разве я не пострадала так же, как и вы, и даже больше? Ведь я во всем этом никак не повинна. Разве я этого человека люблю? Разве когда-нибудь любила?
Предав его, она еще и отрекалась от него!
– Я люблю только вас, монсеньор, – продолжала она, – мое сердце и моя жизнь принадлежат всецело вам. Я начала жить с того лишь момента, как вы овладели моим сердцем. Когда-то, впрочем… Я смутно припоминаю, что не совсем лишала надежды Монтгомери… Однако никаких определенных обещаний я ему не давала. Но вот явились вы, и все было забыто. И с той благословенной поры, клянусь вам, я принадлежала вам, жила только для вас, монсеньор. Этот человек лжет, этот человек стакнулся с моими врагами, этот человек не имеет никаких прав на меня, Генрих. Я едва знаю его и не только не люблю, а ненавижу его и презираю. Я даже не спросила вас, жив ли он еще или убит. Я думаю только о вас…
– Так ли это? – все еще подозрительно спросил Генрих.
– Проверить это можно легко и быстро, – вставил господин де Монморанси. – Монтгомери жив, герцогиня, но наши люди его связали и обезвредили. Он тяжко оскорбил принца. Однако предать его суду невозможно. Судебное разбирательство такого преступления было бы опаснее самого преступления. С другой стороны, еще менее допустимо, чтобы дофин согласился на поединок с этим негодяем. Каково же ваше мнение на этот счет, герцогиня? Как нам поступить с этим человеком?
Зловещее молчание воцарилось в комнате. Перро затаил дыхание, чтобы лучше расслышать ответ, с которым так медлила герцогиня. По-видимому, госпожа Диана страшилась самой себя и тех слов, которые собиралась произнести.
Но нужно же было в конце концов заговорить, и она произнесла почти твердым голосом:
– Преступление господина Монтгомери называется оскорблением величества. Господин Монморанси, какую налагают кару на виновных в оскорблении величеств?
– Смерть, – ответил коннетабль.
– Так пусть этот человек умрет, – хладнокровно сказала Диана.
Все вздохнули. В комнате снова стало тихо, и лишь после долгого молчания раздался голос Монморанси:
– Вы, герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина де Монтгомери.
– А я теперь еще решительнее возражаю против смерти Монтгомери, – заявил дофин.
– Я тоже, – ответил Монморанси, – но по другим основаниям. Мнение, подсказанное вам великодушием, монсеньор, я поддерживаю из благоразумия. У графа де Монтгомери есть влиятельные друзья и родственники во Франции и в Англии. При дворе, кроме того, известно, что он должен был с нами встретиться здесь этой ночью. Если завтра у нас громогласно потребуют его возвращения, мы не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает, чтоб с ней обращались, как с чернью, и убивали ее без всяких церемоний. Поэтому нам нужно ответить примерно так: «Господин де Монтгомери бежал» или: «Господин де Монтгомери ранен и болен». Ну, а если нас припрут к стене, что ж поделаешь! На худой конец мы должны иметь возможность вытащить его из тюрьмы и показать клеветникам. Но я надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней. Справляться о Монтгомери люди будут завтра и послезавтра. Но через неделю разговоры о нем утихнут, а через месяц вообще прекратятся. Нет людей забывчивее, чем друзья. Итак, я считаю, что преступник не должен ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть!