Две фантастические повести
Шрифт:
— Вы поэт, — заметил он, — вы — поэт! Все люди — поэты. Хозяин Пфайфер — тоже поэт. Поэзия — это кокаин! Временно он заставляет людей видеть вещи в ином, лучшем свете, нежели это есть на самом деле. Но тем горше момент, когда действие кокаина проходит. Люди еще в утробе матери отравляются этим ядом. Как бессмысленна жизнь человека — никто не представляет себе. Именно потому, что все погружены в вечную обманность. И все играют до глупости обидные роли. Ах, я мечтаю об одном — о восстании человека против человеческой жизни, против обманности, в которую погружен он, против роли, которую играет он на земле. Но не о словесном, не о фразерском восстании, но о действенном,
Фауст вздрогнул, испугавшись неожиданных слов, и с удивлением посмотрел на собеседника.
— Не пугайтесь, — прошептал Мефистофель, — не пугайтесь! В этом нет ничего страшного. Кончают же самоубийством отдельные человеки! Я не вижу ничего необычайного в возможности факта самоубийства всего человечества. И это было бы лучшее из всего того, что оно может сделать!
Фауст покачал головой.
— Я впервые слышу такие слова. Я не смею спрашивать, сударь, что именно довело вас до такого отчаяния, до мыслей, столь чёрных… Я не спрашиваю вас об этом… Но я вам должен сказать — это уже слишком, это уже слишком, милостивый государь!..
— О, господин Фауст! Мне не хотелось бы убедиться в том, что и вы не отличаетесь от других… Я не могу не видеть всю высоту вашего ума и глубину вашего знания. И вам не следует бояться слов. Я так надеюсь, что вы станете моим сообщником!
— Вы говорите, вашим сообщником, господин профессор?
— Но почему же нет?!
— Вы шутите! Сообщником? Но в каком деле?
— В этом самом! Я же сказал вам! Организации…
Организации восстания против человеческой жизни!
— Вы ошибаетесь! Я далек от этого. Вы не можете рассчитывать на мое сочувствие!
— Но если вы убедитесь сами?
— В чем?
— В бессмысленности человеческой жизни!
— Едва ли! Правда, я разочаровался в возможностях науки… И я не знаю еще, в чем смысл жизни, но я чувствую, что он существует!
— Так чувствуют все, и никто не знает этого смысла!
— Даже если это и так… это не меняет дела.
— Но если я вам докажу? Если я сумею доказать вам, совершенно очевидно, всю бессмысленность факта существования человека? Если вы убедитесь, что над человеком, действительно, издеваются на земле? Господин Фауст, если я покажу вам мир не таким, каким он существует в самом себе? Ну тогда?.. Хотите?!.
— Что? Что?
— Быть со мной! — глаза Мефистофеля провалились, их не было видно, — хотите? Мы отомстим тому, кто издевается над человеком, отомстим, если убедим человека лишить себя жизни!.. Прекратить себя! Будете со мной?!
— Но как вы докажете? Вы не убедите меня.
— Я покажу вам то, чего вы никогда не смогли бы увидеть с помощью вашей науки!..
Теплое дыхание окутывало голову Фауста. Слова профессора из Праги дурманили…
— Хочу, хочу, — прошептал он, — хочу! Но еще, слушайте, еще… Вы не докажете мне, не сможете доказать, вот еще почему: многого, чем, может быть, осмысливается жизнь человека, я не могу уже чувствовать, воспринимать… Понимаете, я уже стар, в достаточной степени стар… Мне шестьдесят…
— Это препятствие легко устранимо, — ответил Мефистофель. — Вам будет возвращена ваша молодость!
— Молодость! — воскликнул Фауст. — Вы смеетесь надо мною, сударь!
— Нисколько! — Мефистофель приблизил лицо свое к Фаусту. Глаза его мерцали то синим, то красным цветом. Тонкие брови приподнимались кверху.
— Или ты не узнаешь
— Узнаю!.. Я буду твоим… Но исполни обещание!..
— Тру-ля-ля-ля!.. — запел Мефистофель, — это не так трудно! Прощайте, господин Пфайфер!
И они покинули погребок.
Глава шестая
События в отдельном домике с невысоким крыльцом
Шли по тихим, уснувшим в темноте улицам, когда в большинстве окон уже погасли огни, ибо спать обитатели Швиттау ложиться привыкли рано. Мефистофель Фауста поддерживал за локоть и предупредительность высказывал чрезвычайную.
— Осторожнее, — говорил он, — здесь тротуар поврежден, и ты можешь упасть.
— Вы живете напротив меня. Знаете?
— Да? Вот как!
Они подошли к отдельному, с невысоким крыльцом, домику. На противоположном тротуаре в квартире Фауста — огонь. Ждала его экономка. Фаусту было все равно. Взошли на крыльцо. Мефистофель толкнул дверь. Отворилась она без шума.
— Входи! — сказал Мефистофель и толкнул вторую дверь. Окружили Фауста четыре черным обтянутые стены. Двери тонули в них, и найти было их трудно. Реторты, мензурки, трубы, трубки и циркули лежали на столе, черным, как и стены, обтянутом. Оторопевший кролик прыгнул под стол, и какая-то птица пролетела над головой Фауста. Мефистофель оставил его одного, рассеянного и задумчивого. Фауст сел на диван, кожаный, узкий. Ему показалось, что не впервые он в этой комнате, не впервые в окружении четырех этих, черным обтянутых, стен. Каждая подробность вставала такой упорной — знакомой. Даже больше. Когда подумалось, что все уже было однажды, показалось и другое — что был даже момент этот, когда, как сейчас, думалось: все знакомо, все уже было однажды. О! какая бесконечная цепь повторений! Зеркало в зеркале! Бессмертие! Вот оно — настоящее бессмертие! И далее, чем дольше думалось, — сидел, глазами вниз уставившись, морщины на лоб вскинув, явственнее казалось: уже было когда-то ему шестьдесят, уже был однажды стар он… Но дальше, дальше, что было дальше? — Не мог вспомнить этого Фауст. Так вот — жизнь! Одна такая — уже была, другая — будет еще… Повторяется, все повторяется… Прав ли Мефистофель, утверждая:
— Бессмысленно!
— Не прав! Не прав! Не прав!
— Прав! Прав! Прав! — громко сказал Мефистофель, вырастая перед ним. — Прав! Прав! Прав! Не будем спорить об этом! Но пойдем!
Вышли они в полуосвещенный, узкий настолько, что идти рядом невозможно было, Фауст за Мефистофелем следовал, — коридор. Мефистофель, перед маленькой дверью, как и стены, черным обтянутой, остановился.
— Здесь, — сказал он, толкнув дверь и вводя Фауста в большую, темным мрамором отделанную ванную комнату. Глубокая, из серебристого металла, ванна помещалась посреди и тяжелая, серебряная, ртути наподобие, жидкость до половины наполняла ее.
— Ванна? — с удивлением спросил Фауст.
— Ванна! — патетически воскликнул Мефистофель, подымая правую руку кверху, — ванна, за которую половина человечества отдала бы все драгоценное, что имеет, а другая половина — лучшие мгновения своей жизни!
И он усадил смущенного доктора Фауста на скамью, на маленькую мраморную скамью возле ванны и, почти с отеческой заботливостью, снял с него туфли, бережно стянул чулки с ног худых, длинными волосами обросших, куртку, штаны, белье… Повиновался Фауст ему, как в детстве когда-то матери повиновался — маленьким, в объятиях большого и сильного, чувствовал себя.