Две королевы
Шрифт:
— Да исполнится воля твоя, — печально ответила королева, — дай-то Бог, чтобы ты никогда не раскаялся в содеянном! Я же хочу, я молю об одном: побереги себя и, совершив такой важный шаг, возложи заботу о делах государства на совет, созданный для того, чтобы ими заниматься. Тебе сейчас необходимы отдых, мой дорогой повелитель, отдых рядом со мной, и твои воспоминания.
— О да! Отдых!.. Луиза!.. И ты, моя бедная Анна! Ты страдаешь, ты любишь меня, как тяжела твоя жизнь со мной, ты пожертвовала ею ради меня!
Королева подняла глаза к Небу и сложила руки в безмолвной молитве. В сердце Карла II вспыхнуло чувство, позволявшее разглядеть его душу, — за эту душу она и полюбила его.
— Не волнуйся обо мне, — продолжила королева, — думай только о
— Моя дорогая королева!
— Верь мне… Ты отдал королевство наследнику, которого выбрал сам. И с этой минуты оставь его новому королю, отрекись, уйди от дел, как ушел твой славный предок Карл Пятый; уедем вместе, мы конечно же найдем для себя пристанище в твоих обширных владениях. Будем жить в узком кругу верных друзей, которые не покинут нас в нашем скромном существовании; мы не станем просить лишнего у твоего наследника за то, что так много дали ему; нам потребуется только самое необходимое, чтобы не быть несчастными. Пусть они возьмут все мои драгоценности, я готова жить как крестьянка, а ты будешь гулять на свежем воздухе, избавишься от печалей, забот и станешь самим собой. Хочешь этого?
Король улыбался, слушая ее. Он на минуту совсем пришел в себя, обрел ясность мысли; но это длилось недолго.
— Как! Ты согласна отказаться от короны! Значит, ты любишь меня не потому, что я король, моя дорогая Анна? Ты любишь меня самого, меня одного?
— Отказаться от короны! О Карл, как прекрасен был бы тот день, когда я освободилась бы от этих тяжелых оков!
— Анна, Бог возложил на меня мою ношу, — снова произнес король серьезным и величественным тоном, — и я должен нести ее, я буду нести ее до конца. Если ты любишь меня, если ты действительно мой ангел-хранитель, тебе не следует думать о том, чтобы снять с меня корону, которая невыносимо жжет мне лоб. Таков мой долг, а долг надо исполнять.
И опять она видела в нем героя, потомка Карла V; но вдруг безумие вновь одержало верх:
— Что? Покинуть Эскориал? Расстаться с моей обожаемой Луизой? Не упокоиться рядом с ней? О! Даже если мне придется страдать в тысячу раз сильнее, я на это не соглашусь. Только враг мог посоветовать мне такое. Думаешь, ты сможешь утешить меня, потерявшего ее?
И король стал так кричать, что это разрывало сердце Анны; его ничто не могло успокоить. Наконец, он упал как подкошенный. Подобные приступы, часто кончавшиеся судорогами, длились два-три дня и происходили, как правило, вследствие пережитого сильного волнения; на этот раз тревог с разделом королевства и принятием завещания хватило для короля с избытком. В таких случаях королева не покидала его ни на секунду. Она никому не позволяла ухаживать за ним и вместе с Юсуфом трудилась за десятерых. Приближенные ко двору были тронуты этим до слез, королеву чтили как святую, но прежде всего она была мученицей.
Одержав победу, Мансфельд в скором времени испросил разрешения покинуть Испанию; теперь он мог отдохнуть — свое дело он завершил. Он уезжал в радостном, приподнятом настроении, как будто его совесть ничем не была отягощена.
— Я преданно служил моему повелителю, — сказал он Дармштадту, — исполнил все свои клятвенные обещания. Император должен быть доволен; я возвращаюсь к нему, зная, что не заслужил упреков. Моя миссия завершена, испанский трон принадлежит Австрийскому дому; я доволен и могу отдохнуть. Что касается вас, мой дорогой принц, то вы поднялись так высоко, как только могли мечтать. Если вы умеете быть благодарным, то согласитесь, что обязаны этим мне, и когда-нибудь, если возникнет такая нужда, сможете вернуть мне долг. По правде говоря, мне до сих пор неизвестно, не обманули ли вы меня. Может быть, вы с королевой не раз смеялись над простаком-послом, считавшим себя хитрецом, но позволившим провести его. как Кассандра из итальянской комедии. В любом случае я вас прощаю: мне удалось добиться успеха, а
Он считал, что оказал большую услугу императору и стал абсолютно необходим ему, но вскоре оказался в опале: его отправили в изгнание, лишив возможности вернуться на родину. Может быть, иногда опального графа и мучили угрызения совести, а тени Луизы Орлеанской и принца Баварского приходили к нему в бессонные ночи. Я этого не знаю, но нет сомнения, что, если бы Мансфельд остался у власти, эти тени его нисколько не тревожили бы.
Кстати, о тенях: я подхожу к концу моего рассказа о событиях в Испании, которые решила изложить правдиво и без прикрас, и вот, приближаясь к развязке, вынуждена, как в греческих трагедиях, вывести на сцену призрак. В том нет моей вины, я ничего не придумываю, а излагаю только то, что слышала от заслуживающего доверия очевидца, наблюдавшего все это своими глазами. В Испании события происходят не так, как в других краях. Эта страна, где живучи суеверия, где происходят чудеса, где появляются привидения, в моем представлении полна ужасов и тайн. Я часто говорила бедному принцу Дармштадтскому: для того чтобы пробыть в Испании даже сутки, надо уметь любить так, как любил он.
А моя дочь — она всегда была очень рассудительной — добавила:
— И еще, сударыня, надо быть испанским грандом первого класса, полковником немецкого полка королевы, хозяином Мадрида по милости повелительницы и вице-королем Каталонии!
Она, возможно, была права; но я предпочитала видеть в его поступках любовь. Нынешняя молодежь лучше нас разбирается в тайнах жизни.
Вернемся же к призраку. Думая о том, что мне предстоит рассказать дальше, я оглядываюсь в своей комнате и, если вижу, что осталась одна, звоню слуге, которому с удовольствием говорю, как рада видеть его, настолько мне страшно. Господин де Вольтер смеется надо мной, а г-н Дюкло вчера заявил мне, что я не умею философски смотреть на мир. Они изобрели эту новую добродетель, поскольку не могут похвастаться другими, которые их стесняли бы; «философия» — всего лишь удобное слово, которое они приспосабливают к чему угодно, следуя своему капризу. А мне это ни к чему.
Бедной королеве Анне в ее печальной жизни очень помогла бы философия, но она к ней была непривычна. Однажды утром, когда король уснул после беспокойной ночи, королева вернулась в свои покои; она попросила герцогиню де Линарес оставить ее на несколько минут, но главная камеристка скоро появилась снова, хотя ее не звали.
— Король проснулся? — спросила Анна Нёйбургская, беспокоившаяся только о нем.
— Нет, ваше величество, пришел Юсуф, он настаивает на встрече с вами и говорит, что ему совершенно необходимо сообщить вам нечто важное.
— Пусть войдет! Позови его!
Анна подумала, что у него есть какие-то новости, касающиеся состояния короля, и ждала его с тревогой в душе: может быть, она сейчас услышит, что кончина короля близка!
Врач вошел, закрыл дверь и приблизился к королеве, но она не дала ему возможности заговорить первым, спросив о состоянии здоровья Карла.
— Он отдыхает, ваше величество, ничего нового, никакого несчастья пока не приходится ожидать. Я только что пришел во дворец и побывал у него. Мне нужно поговорить с вами не о нем, а об очень странном, почти невероятном явлении, не укладывающемся в моем мозгу, но, тем не менее, я должен признать, что оно существует.
— О чем ты, Юсуф?
— Сегодня ночью, около двух часов, по приказу герцога де Асторга его дворецкий поднял меня с постели. Ваше величество отпустили меня, поскольку король был вполне спокоен и, судя по его состоянию, моя помощь не должна была ему понадобиться. Я побежал к моему хозяину, который, несомненно, не стал бы будить меня в такой час из-за пустяка. Герцог находился в часовне: он оттуда почти не выходит и стал похож на собственную тень — душевная боль добралась до его мозга и превратилась в безумие.