Две кругосветки
Шрифт:
Крузенштерн выпрямился и подвёл итог разговору:
— Моё терпение лопнуло. Вынужден наложить на вас арест, и полагаю ссадить вас на берег, как только мы достигнем российских владений на Камчатке.
Глава 47. Пусть всё будет, как было…
Если честно, Луша была в недоумении. Ну, хорошо, все принимают её за Русю, и его исчезновения никто не заметил. Но ведь должна же и она когда-нибудь покинуть эти «старые добрые» времена…
И, желательно, поскорее.
Вильям вроде не собирался оставить её с Крузенштерном
Нет, правда, что он собирается делать? Однажды Вильям уже устроил так, что Беллинсгаузен спокойно доверил ему Лушину судьбу, но мирный беззаботный Таити — не Нукагива, а компания людоедов — не самая подходящая для Руси компания. Во всяком случае, на взгляд просвещённого европейца Крузенштерна.
Однако Вильям, похоже, знал, как убедить капитана.
Он, не мешкая, объявил Крузенштерну, что хочет взять в свою семью мальчика, к которому же успел привязаться и почувствовать его взаимное расположение.
Крузенштерн, разумеется, засомневался. Ему не хотелось оставлять Русю на этом острове, и последние события говорили о том, что пребывание здесь сопряжено с опасностью. Нукагива — остров каннибалов, напомнил он Робертсу, и российские моряки уже имели возможность убедиться, каковы островитяне в гневе, и как переменчиво настроение туземцев.
— О, не волнуйтесь. Ведь я — родственник короля, поскольку женат на его дочери. В нашем племени мальчик будет в полной безопасности, — заверил его Вильям-Робертс.
— Но есть и другие племена, и между собой они в постоянной вражде, разве не так?
— Я не собираюсь всю жизнь провести здесь, поверьте. При первом же удобном случае я вместе с женой рассчитываю перебраться на Таити.
— Может быть, вы хотите вернуться в Европу? — предложил Крузенштерн. — Этому я мог бы поспособствовать, взяв вас на борт. Охотно сделаю это, зная, к тому же, что вы — опытный моряк.
— Поверьте, я вам очень признателен за ваше приглашение. Но я предпочёл бы остаться вдали от цивилизации. К тому же, вы привезли мне то единственное, ради чего мне стоило бы туда вернуться, — и Робертс, он же Вильям, в подтверждение своих слов показал Крузенштерну Лушин раскрытый медальон.
С небольшого портрета глядело на капитана знакомое лицо.
— Так это же наш юнга! — изумился капитан, и протянул медальон бывшему в каюте Ратманову. Потрясённый старпом воззрился на портрет как седьмое чудо света.
— Это портрет моего сына, — объяснил англичанин. — Я покинул Англию несколько лет назад, но все эти годы я хранил медальон с его портретом. И мне кажется, он почти не изменился за эти годы…
Он обвёл глазами окружающих.
— Согласитесь, сходство — поразительное! И пусть даже этот мальчик не мой сын, а всего лишь похож на него, я… — он откашлялся, словно у него першило в горле, — я бы хотел принять участие в его судьбе. — Теперь вы меня понимаете? — обратился он к капитану.
Крузенштерн вспомнил о своём маленьком сынишке, который за время их разлуки стал почти на год старше, и отвернулся, скрывая волнение.
— Послезавтра «Надежда» снимается с якоря, — сказал он, наконец, после долгого раздумья. — У мальчика есть время собрать вещи и попрощаться с товарищами.
— Нам пора! Я всё уладил, — сказал ей Вильям-Робертс, найдя её на верхней палубе.
Луша рассеянно кивнула головой. Она с интересом наблюдала за обезьянкой, сидящей на шкафуте [61] . Обезьяна посасывала курительную трубку и периодически пускала дым, уморительно вытягивая губы.
61
Шкафут — часть верхней палубы по бокам корабля (вдоль борта), между грот- и фок-мачтами.
— Кто это её так научил?
— Граф Толстой, — понизив голос, ответил Вильям. — И не задавай вслух подобных вопросов. Руся не может этого не знать, не так ли?
Луша сконфузилась, но ненадолго.
— А где медальон? — вполголоса поинтересовалась она, заметив, что на шее хронодайвера его больше нет.
— Я отдал его Лангсдорфу, — равнодушно сообщил тот.
— Зачем??
— Ну, сам он не успеет тебя нарисовать, а ему сильно хочется иметь портрет ребёнка со столь ярко выраженными способностями к языкам. Он же увлечён антропологией, и полагает, что интеллект можно определить размером надбровных дуг, высотой лба и расположением ушных раковин. Может, это и так, но не в нашем случае, — улыбнулся Вильям.
Он похлопал Лушу по плечу, и тихо пробормотал что-то себе под нос.
— Так мы его и закольцуем, — послышалось Луше странное.
— Чего? Кого? — тут же заинтересовалась она, совершенно забыв про обезьяну.
— Твой портрет закольцуем, — вздохнул хронодайвер. Видя как округлились её глаза, нехотя пояснил:
— Закольцуем во времени.
— Это как же?
— Ты ведь первый раз увидела его в доме Лангсдорфа, так? Как-то же портрет должен был попасть к учёному! — Вильям хмыкнул. — Я не имел права ему отказать. Пусть всё будет, как было.
— Опять эта бестия с трубкой! Когда-нибудь она нам корабль подожжёт! Куда Толстой смотрит… — возмутился кто-то из офицеров. — Эй, ловите обезьяну.
Обезьяна, разгадав манёвры ловцов, взлетела в три прыжка на рею и оттуда, словно дразня их, стала весело вытряхивать на палубу золу из трубки. Кругом царила суматоха, но Луша, переваривая услышанное, перестала обращать внимание на происходящую вокруг беготню и крепкие матросские ругательства в адрес нахальной дебоширки.
— Ой, я кое-что вспомнила! — вдруг засуетилась девочка. — Мне надо срочно увидеть Беллинсгаузена! Я должна вернуть ему кое-что, — тараторила она, вытягивая шею и оглядываясь по сторонам, — а то как-то так получилось, что я взяла это без спроса.
— Господин Беллинсгаузен! Фаддей Фаддеич! — завидев на баке невысокую подтянутую фигуру молодого мичмана, невозмутимо наблюдавшего за царившим переполохом, закричала девочка и бросилась к нему.
Беллинсгаузен обернулся. Его серые глаза, молодые, ещё не окружённые сеточкой морщин, вопросительно смотрели на Лушу.