Две недели в другом городе

Шоу Ирвин

— И все же, — заметила она, — со временем для тебя нашлись бы роли… Я в этом уверена.

— Наверно, — согласился Джек и добавил более твердо: — Да. Я мог остаться актером при желании. Но оно пропало. Божественный голливудский огонь погас, — с иронией произнес он. — После войны, двух лет, проведенных в госпиталях, после Карлотты…

Он пожал плечами.

— Война пробудила во мне новые интересы. Прежде я никогда не был в Европе; после победы меня потянуло туда… И вообще, тут нет ничего необычного. В молодости мы все отчасти актеры. Позже

многие актеры понимают, что игра для них — всего лишь дар молодости, вроде способности быстро бегать или бодрствовать семь ночей подряд, и расстаются с профессией.

— Без сожаления? — спросила Вероника.

— За всю жизнь я не совершил почти ни одного поступка, — задумчиво произнес Джек, — о котором ни разу бы не пожалел. Ты устроена иначе?

— Да, наверно.

— Ты не жалеешь, например, о разрыве с Робертом? Или знакомстве с ним? Не будешь позже жалеть о встрече со мной?

— Нет. Не в том смысле, в каком это понимаешь ты. — Вероника провела острием ногтя по его руке. — Ты жалеешь о том, что встретил свою первую жену?

— Конечно. По сотне причин.

— А о Карлотте?

— Несомненно.

— Тоже по сотне причин?

— По тысяче.

— А о встречах с другими женщинами? Сколько их у тебя было?

Джек засмеялся:

— Бесчисленное множество.

— Ты был испорченным мальчишкой в свое время, да?

Девушка вытянула губы, напомнив ему о том неприятном впечатлении, которое произвела на него при знакомстве.

— Когда-то я был очень испорченным мальчишкой, — подтвердил он, — но об этом я тебе не расскажу.

— Ты не сердишься на меня?

— Нет, конечно.

— Знаешь, почему я задала тебе все эти вопросы? — еле слышно спросила Вероника.

— Почему?

— Чем больше я узнаю о тебе, — серьезно сказала она, — тем дольше ты сохранишься в моей памяти. Станешь для меня более реальным, и все это превратится в сон гораздо позже… Это плохая причина?

— Нет, моя дорогая, — ласково сказал Джек. — Очень хорошая.

— Я не стану сердиться, если ты тоже будешь задавать мне вопросы. Даже обрадуюсь. Я бы хотела остаться в твоей памяти надолго. Спрашивай о чем угодно.

Вероника замерла в ожидании; он понял, что по содержанию вопросов она будет оценивать его отношение к себе. Джека охватило чувство вины, поскольку до настоящего времени он не воспринимал ее как личность и не испытывал потребности узнать о ней нечто сверх того, что она сама рассказывала о себе без каких-либо просьб с его стороны. Знание порождает эмоциональную вовлеченность, привязанность. Вероника, очевидно, догадывалась об этом, движимая вечной женской тягой к осложнению отношений, она хотела, чтобы он узнал ее получше.

— Вчера за ленчем, — сказал Джек, — у меня появилось желание задать тебе один вопрос.

— Какой?

— Ты сказала, что, когда тебе было два года, ты находилась в Сан-Себастьяне, в Испании…

— А, да.

Ее голос прозвучал тускло, разочарованно. Она явно ждала иного вопроса.

— Я догадываюсь,

что это было во время гражданской войны.

— Да, — нетерпеливо, без интереса произнесла она.

— Как ты оказалась там во время гражданской войны?

— Мой отец был кадровым военным, — небрежно пояснила она.

— Он служил в испанской армии? — недоумевающе спросил Джек.

Вероника засмеялась:

— Ты что, не читал в 1937 году американских газет? В итальянской армии. Она помогала Франко. Ты не забыл об этом?

— Конечно, нет, — ответил Джек. — Просто мне не приходило в голову, что можно воевать, не расставаясь с семьей.

— Мой папа был очень домашним человеком. Он обожал свою семью. Он был полковником, и нас доставили к нему в Испанию.

— Как это все происходило? Ты что-нибудь помнишь?

— Все знакомые американцы, когда я говорю им, что мой отец сражался на стороне Франко, проявляют большой интерес. Я думала, люди забыли те времена. С тех пор столько людей убито…

— Это была очень интересная война для американцев, — сухо сказал Джек. — Если хочешь знать правду, она до сих пор мучает нас.

— Странно, — удивилась Вероника. — А нас — нет.

— Возможно, тот, кто сам участвует в войне, быстрее ее забывает. И все же, какой она была?

Вероника пожала плечами:

— Я мало что помню. Помню пляж. Прекрасный детский пляж. В центре залива — остров. Меня привозили туда на лодке. И дыни. Дыни были восхитительные. Сейчас, когда я ем в ресторане дыню, я вдруг снова становлюсь маленькой девочкой, живущей в Испании.

Война ассоциируется у нее с дынями, подумал Джек. У него же с теми годами были связаны горестные воспоминания об одноклассниках, погибших в Испании. Убитых, возможно, отцом Вероники, этим домашним человеком.

— Где сейчас твой отец? — спросил он.

— Он погиб, — упавшим голосом произнесла Вероника.

«Наша маленькая победа», — подумал Джек. Почему-то образ полковника, с комфортом ведущего войну на прибрежной вилле в Сан-Себастьяне (Он качал тебя на колене в промежутках между перестрелками?), уничтожил жалость, которую Джек испытывал ко всем погибшим, на чьей бы стороне они ни воевали.

— Его убили в Испании?

— Нет, — ответила Вероника. — Там отца ранили, но не слишком тяжело. Второе ранение он получил в Эфиопии. Он всегда был на переднем крае. Многие люди рассказывали мне о его мужестве. Отец был одним из первых итальянцев, убитых во время Второй мировой войны. Мы находились вместе в Триполи. Его генерал только что вернулся от Муссолини, дуче поклялся ему в том, что Италия не вступит в войну. Это происходило тем летом, когда пала Франция. Моя мама устроила прием в саду по поводу того, что мы не будем участвовать в войне. Надев розовое платье и белые перчатки, я обносила гостей пирожными и напитками. Затем, конечно, начались боевые действия, и через неделю отца не стало. Он летел осматривать позиции англичан на самолете, который не имел вооружения и был сбит.