Две повести о войне

Бирюков Виктор Степанович

… Маша шла уже несколько часов, обливаясь потом. Примерно через каждые полчаса сбрасывала ранец и падала на землю. Тащить столько груза на себе было тяжело. Вариант, когда ребенок находился за спиной, а часть продуктов на руках, не подходил: требовалось то и дело руками отодвигать ветки деревьев и кустарников, перелезать через поваленные стволы, покрытые мхом и оттого мокрые и скользкие. Поэтому все пришлось переть на своем горбу. Дневной зной и духота удваивали нагрузку. К полудню выбилась из сил. Возникло желание поесть. Отказала себе. Дала слово – принимать пищу два раз в день, утром и вечером, ради экономии.

По дороге стала замечать молоденькие подосиновики и подберезовики. Правда, еще крошечных, с женский

мизинец. Все равно это ее обрадовало – дополнительный и, главное, даровой харч. Видела раньше и сыроежки, но они ее не интересовали: не столь сытные. А подберезовики и подосиновики стала подбирать. Вспомнила, как крепко выручили их грибы в том двухмесячном переходе на Москву десять лет назад. Однако помогали они только поначалу, когда казалось, что на одних лисичках и белых можно прожить если не век, то месяц-другой уж точно. Когда же вся семья в течение трех недель с хвостиком вынуждена была кормиться одними грибами да еще без соли, настал день, когда двигаться дальше могла только мама: у остальных ноги отказывались ходить, в том числе и у отца. Все отощали так, что ребра выпирали, как обручи на бочках, особенно у мужиков – у родителя и ее братьев. Спас их тогда от верной гибели случайно встретившийся лесной ручей приличной ширины – до двух метров. Отец споро смастерил из маминой вязаной кофточки нечто наподобие маленького невода и, со старшим сыном походив по руслу верх-вниз, часа за полтора наловили с четверть ведра пескарей и другой мелочевки. Маша на всю жизнь запомнила, как у нее дрожала рука с ложкой, когда, обжигаясь, пыталась захватить ртом это варево. Но оно оказалось пищей богов, хотя приходилось то и дело выплевывать мельчайшую чешую и микроскопические плавники, которые никак не желали проглатываться и отметались автоматически. И так называемая уха совсем стала изысканной, когда по совету отца на язык подсыпали щепотку золы, заедая ее супом из пескарей.

Невеселые воспоминания были прерваны встречей наяву с долгожданной речушкой. Собственно, это был скорее ручеек, даже ручеечек. Но он струился, слегка извивался и легонько бежал куда-то на юг. Маша напилась и наполнила обе фляги. Сняла парусиновую куртку и лифчик и, зачерпывая руками воду, опрыснула свое потное тело по пояс. Прикинула: такого манюсенького ручейка недостаточно, чтобы постирать все пеленки, свою нижнюю одежонку и помыться обоим. Решила идти вдоль ручья по течению вниз в ожидании, когда ручеечек станет более полноводным.

Тащится пришлось долго. Этот родничок никак не хотел превращаться в речку. Наконец-то он вобрал в себя один, потом второй источник. А вскоре обнаружилась небольшая впадина, что-то вроде ямки. Самый раз – натуральный тазик! Едва скинув ранец и выпростав сына из заплечного мешка, она первым делом быстренько прополоскала все пеленки. «С мылом постираю потом, завтра», – подумала она, вывешивая по веткам мокрое детское белье. Разделась полностью, осталась нагой. Босой походила по ручью. Услышав, что сын проснулся, немного поколебавшись, окунула его с головой в ямку с водой и мгновенно вынула. Ожидала, что последует рев. К ее удивлению, Мишка одарил ее веселым смехом. Он ручками проводил по своему лицу, пускал пузыри и смеялся. Обтерев его полотенцем, завернула в свою легкую светлую кофточку – запас чистых и сухих пеленок иссяк. «А завтра, зайчик, я тебя искупаю теплой водой и мылом, – подбросила кверху и уложила на одеяло. – Ну, а теперь ням-ням.» Накормила, поиграла.

И в это время до нее донесся странный звук. Он шел с той стороны, где ручей исчезал в кустах. То был стон – не стон, зов – не зов, тихий, жалобный, едва слышный. Возник и пропал. Маша, прижав сына к груди, настороженно смотрела туда, где явно находилось живое существо. Зверь? Нет, скорее человек. А, может, показалось? Стояла тишина. Предзакатная лесная тишина. Наверное, все-таки померещилось. Слава богу! Но звук повторился.

Похоже было, что кто-то подавал голос: «А-а-а!» Но очень слабо, еле-еле. Будто пытался дать знать о себе, но не хватало силенок. У Маши гулко заколотилось сердце. «Господи! Что это? В такой глуши!» Опустила сына на одеяло, снова надела брюки, ботинки, парусиновую куртку, взяла ребенка на руки и, тихо ступая, пошла вдоль ручья, но чуть сторонкой, обходя густые заросли кустарника и крапивы. Метров через пятьдесят снова услышала тихое «а-а-а», но уже отчетливее. По интонации голоса кто-то определенно давал знать о себе. Явная немощь, улавливаемая в зове, придала Маше смелость. Она уже увереннее отправилась дальше, крепче прижимая к себе Мишку. А тот все улыбался, пытался ручками достать ее лицо, ее волосы, спадавшие на лоб.

То, что увидела она, заставила ее содрогнуться. Рядом с шалашом из еловых лапников, почти у самого ручья лежал на спине военный, судя по портупее, командир. В правой руке он держал солдатскую кружку. Лицо заросло густой светло-грязной щетиной. Левая нога была без штанины, но обута в сапог. Чуть выше колена чернела широкая грязная повязка. От служивого исходил сильный запах немытого тела и гноя. Он с мольбой смотрел на остановившуюся Машу. Она проворно положила сына на траву, опустилась на колени перед раненым. По петлицам узнала – старший лейтенант. Промелькнуло: «Как Вася». Комок застрял в горле.

– Что случилось? Как вы оказались здесь, в глухомани? Почему одни?

Он молчал, не отрываясь, смотрел на нее, из его глаз потекли слезы.

– Вы не можете говорить?

– Могу, – еле слышно произнес он.

Снова наступило молчание. По его лицу было видно, что он силится что-то сказать, но, видимо, ему не хватало на это сил или его мучили боли. Наконец, он едва слышно произнес:

– Я умираю… Рана… на ноге… Видать, гангрена… Гниет она… Полна червей… Не емши… много… дней… Много… Вот только вода, – он шевельнул рукой с кружкой.

Помолчал. Вытер свободной рукой глаза. Собрался с силами и продолжил:

– Воевали… Окружение… Пробивались… Рана… от большого… осколка. Бойцы тащили… моего взвода… Здесь… я приказал… пристрелить меня. Они… отказались. Приказал больше не тащить… оставить… меня здесь. У воды… Они сами… сильно… отощали… Без харча… много дней. Хотел… сам застрелиться… Духу… не хватило… Вот… теперь… умираю… как… недобитый… зверь… Прости, сестричка… что… потревожил… Услышал… голоса… детский… женщины… Людей… хотелось… увидеть напоследок, – и он закрыл глаза.

Маша вытащила из ножен нож, разрезала узел на повязке, развернула грязное тряпье, которое когда-то считалось бинтом. Рана была огромной. Увесистым осколком выше колена срезало часть бедра величиной с чайное блюдце. «Хорошо, что спереди, нет здесь ни связок, ни артерии», – подумалось машинально. Она сняла сапог и остаток штанины, прощупала ногу от паха до ступни. Не было и намека на гангрену. Только вокруг раны на коже просматривалось покраснение. Температура тела нормальная. Рана гноилась. Но она кишела личинками мух. Это хорошо. Это его спасение. Так почему же он такой слабый? И вдруг ее осенило.

– Вы сколько дней здесь лежите?

– Десять или… Не знаю точно…

– И все эти дни не ели?

Он отрицательно покачал головой. Потом добавил:

– И еще… несколько дней… до этого.

Ясно, если он не умирал, то сильно ослабел от голода. Решение пришло мгновенно. Она сняла с себя парусиновую куртку, сбросила лифчик, присела к нему с левой стороны, повернулась к нему, сколько могла, правой рукой схватила раненого за шею, подняла его голову и приставила его рот к соску.

– Пей, – скомандовала она, – соси, не стесняйся, – а левой рукой надавила на грудь. Молоко закапало и упало ему на губы. Он машинально облизал их. Старлей, почувствовав давно забытый вкус, плотно приложился к груди, щеки его заработали. Он открыл глаза.