Две сестры
Шрифт:
Марья Степановна суетилась около сестры, прыскала ей в лицо подою, расстегивала платье, растирала ей рука…
— Дашеточка, родная, очнитесь! Что с вами? Сестренка моя! Сейчас доктор придет…
Дарья Степановна открыла глаза и проговорила едва слышно:
— Вот до чего довели меня все неприятности и ссоры…
— Успокойтесь, Дашеточка… Что вы чувствуете? Что у вас болит?
— Я умру. Машета. Этот мальчишка меня уморит.
— Полноте… Успокойтесь! Если уж на то пошло… Я что-нибудь придумаю…
Голос у Марьи Степановны
Дарья Степановна поднялась и села на диван.
— Машета, с тех пор, как он у нас, никому нет покоя… В доме нет порядка, и всюду грязь. Вы стали совсем другая — постоянно скучная и расстроенная… Ко мне переменились и меня разлюбили.
Марье Степановне очень хотелось возразить, что переменилась-то сама Дашета, что она никому не дает покоя и беспричинно нападает на ребенка, который ни в чем не виноват и ей не мешает… Но она промолчала, боясь расстроить больную сестру, и только успокоительным тоном сказала:
— Я вас, Дашеточка, не разлюбила и никогда не может этого быть.
— Машета, все знакомые смеются над вами, — продолжала Дарья Степановна. — Все говорят, что вы на старости лет завели себе игрушку, живую куклу, и что это совсем не дело старой женщины возиться с ребятами.
Марья Степановна хотела сказать, что ничего нет смешного в сострадании, что не может быть для честного человека игрушкою живое существо, и многое могла бы она еще прибавить, но не решалась, ввиду болезненного состояния сестры.
— Перестаньте тревожить себя, Дашета. Если вам так противен Петя, то я как-нибудь устрою… Не могу же я бросить его — маленького, беззащитного крошку! Если бы вы захотели, Дашета, как бы хорошо мы зажили втроем… Он бы полюбил вас, он такой славный.
— Отдайте, отдайте его… — застонала Дарья Степановна, опять легла на диван и закрыла глаза.
В этот вечер сестры примирились. Дарья Степановна была очень весела, много смеялась и возилась со своими собаками. Но Марье Степановне было не до смеха, она еле сдерживала слезы и казалась совсем убитой.
Когда в доме все заснули, она прошла на кухню. Там у большого образа горела лампада. Лизавета спала на полу, на ее постели лежал мальчик. Слабый Мерцающий свет синей лампады освещал кухню, Скользил по стенам и отражался на лице ребенка. Марья Степановна нагнулась к нему. Пети всегда спал тревожно. Но сегодня он ей показался особенно худ, бледен и мал. Губы его была крепко сжаты, на лбу лежали морщины, тихие стоны вырывались из груди.
Марья Степановна осторожно погладила его по голове; голова вся была в поту.
«Какой слабенький! — подумала Марья Степановна. — Бедный крошка! Куда же я тебя дену? Сколько горя ты видел, сколько перенес побоев! Куска хлеба не съел, не омочив слезами… И заступиться было некому… И приласкать было некому… Только что отогрелось немного твое маленькое сердечко, и опять покинуть тебя. Неужели много таких несчастных детей на света? Вот и Лебедкин говорит, что
Дрожь пробежала по телу Марьи Степановны. Ей совершенно ясно представилась та холодная, темная ночь, когда они нашли Петю в сарае. Вспомнила она, какой он был кроткий, пугливый, сначала даже всего боялся… Да и теперь еще всего пугается, ни разу не улыбнулся и всегда молчит. Жаль его ужасно. Марья Степановна глубоко вздохнула, слезы закапали из ее глаз прямо на лоб ребенка. Он на мгновение открыл глаза и в полудремоте прошептал: «Мама» Может быть, он видел во сне ту, чье имя так сладко произнес; может быть, доброе и ласковое лицо чужой женщины, в полумраке с нежностью склоненное, напомнило ему мать, присутствие которой всегда успокаивает детей.
И Марья Степановна, присев на кровать, из далекого-далекого прошлого вспомнила свою маменьку. «Она была женщина простая, но горячо любила своих Машеньку и Дашеньку… Если бы у Пети была жива мать, она не дала бы его в обиду… Как тигрица, она бросилась бы на защиту сына и вырвала бы его ценою собственной жизни из рук мучителей, и жалела бы его, и ласкала, и любила, и не бросила бы одного маленького, беззащитного… Никто не может так любить, как мать».
Долго смотрела Марья Степановна на спящего мальчика и думала свою невеселую думу. Мальчик повернулся и застонал.
— Петечка, ты испугался чего-нибудь? — шепотом спросила она, погладив его по голове и проведя рукою по худенькой ручке, лежавшей поверх одеяла.
Петя вскинул серьезные глаза. Хотел крикнуть, но, узнав Марью Степановну, успокоился.
— Ты меня прогонишь? Та тетя велела, — спросил он.
У Марьи Степановны замерло дыхание.
— Нет, не прогоню, Петя… Милый, не бойся. Никогда не прогоню тебя, моего бедного мальчика…
Глубокая жалость охватила Марью Степановну, и, нагнув голову, она положительно захлебнулась от слез.
— Что ты так плачешь? Не плачь, барышня… Мне тебя жаль… — прошептал ребенок. Приподнявшись и охватив ее за шею худенькими руками.
Вся сила горячей материнской любви и нежности проснулась в сердце этой старой девушки, когда к ее груди прильнул слабый, беззащитный ребенок. Теперь они знала, что ей делать; она никому не отдаст мальчика, посвятит ему свою жизнь, свои силы. Вот чего ей недоставало от жизни! Сестра уже взрослая… Она будет любить и ее, заботиться и о ней… Но тут — святая цель жизни.
— Мой сынок, хороший мой, кроткий мальчик! Не отдам тебя, не брошу! — ласкала и целовала Петю Марья Степановна.
— Ты разве моя мама? — спросил ребенок.
— Нет, Петечка, я — твоя тетя… Ты меня так всегда и зови, слушайся меня и люби… Мы будем жить вместе… И другую тетю люби: она хорошая. Я тебя тоже люблю и никому не дам в обиду.
Петя опять прижался к ней. Личико его просияло, бледные щеки покрылись румянцем и он улыбнулся. Эту улыбку на его лице Марья Степановна видела впервые.