Две силы
Шрифт:
– Несть бо человек, аще жив был и не согрешил, – подтвердил мрачным тоном Еремей Павлович.
– Вот, у вас винтовка, Потапыч. А пока люди её изобрели или сконструировали, сколько их погибло?
– А это почему? – удивился Еремей Павлович.
– И порох взрывался, и стволы разрывались, и всякое такое. А сколько ошибок в медицине? А за Россию вы не бойтесь, вот в Германии лет этак триста тому назад дела были очень много хуже.
– Это в Германии-то? – ещё раз удивился Еремей Павлович, – ну, этому-то я не поверю, очень уж аккуратный народ,
– Аккуратный. И резали поаккуратнее, чем у нас, вырезали три четверти населения, воевали друг с другом тридцать лет.
– Тоже, значит, образованные завелись? – спросил Потапыч.
Валерий Михайлович засмеялся.
– Дались вам эти образованные. А если у вас зуб заболит, вы всё- таки к доктору пойдёте?
– Пойду. Да только без образованных и зубы у людей не болят.
– Может быть, вы, Потапыч, затрагиваете очень старую философскую тему.
Потапыч посмотрел на Валерия Михайловича несколько смущённо и о философских темах предпочёл умолчать.
– И богословскую тоже. Когда-то в раю наши предки сорвали плод с древа познания добра и зла, вот с тех пор мы и толчёмся; изменить этого мы не можем. А вы знаете, – каким-то сухим, резким и неожиданно чужим голосом сказал Валерий Михайлович, – что у меня брат и отец расстреляны, и что моя жена уже восемь лет сидит в заключении заложницей за меня. Не знаете?
Потапыч круто повернулся всем своим массивным туловищем.
– Н-нет, н-не знал… Вот оно, какое дело! Ах ты, Господи! Вы уж, Валерий Михайлович, извините, если я с пьяных глаз что лишнее сказал! Жена? Восемь лет? Ах ты, Господи. А я ещё со своей Дунькой ругаюсь! Восемь лет! Боже ты мой!
Еремей Павлович оторвался от рюмки, в созерцание которой он был погружён, и как-то по особому пристально посмотрел на Валерия Михайловича.
– Сидит, как я полагаю, значит, в Нарынском изоляторе?
– Совершенно верно.
– Та-ак, – сказал Еремей Павлович. – Т-ак. Значит, что ежели взорвать этот изолятор, то и вашу жену вместе с ним?
– Совершенно верно, – голос у Валерия Михайловича был по-прежнему сухим, резким и каким то деревянным.
Мистер Паркер переводил глаза на всех своих собеседников.
– Нарынский изолятор – это и есть центральная атомная лаборатория?
– Совершенно верно.
– Можно у вас попросить папиросу?
– Пожалуйста.
Валерий Михайлович протянул мистеру Паркеру кожаный портсигар. Мистер Питер зажёг папиросу. Руки его слегка дрожали.
– Всё это издали кажется… очень далёким. Несколько нереальным..
– Всё это совершенно реально.
Еремей Павлович продолжал в упор смотреть на Валерия Михайловича.
– Так что, как я понимаю, придётся взорваться и Феде?
– Опасность есть. Но меньше, чем на вашей тигровой охоте.
– Нет, я не к тому, – Еремей Павлович вздохнул и сжал свой свободный от рюмки кулак.
– Ну, а всё-таки, попадутся они вот сюда! – Еремей Павлович поднял свой сжатый кулак, на кулаке сразу выступили желваки мускулов, – попадутся. Уж будут
– Пищать-то, папаша, может, и некому будет.
– Ты это пока оставь. Ежели нужно, так нужно. Только вот, Валерий Михайлович, может быть, лучше заместо Федьки мне на это дело пойти?
– Нет, не выйдет, Еремей Павлович, не выйдет.
– Вам виднее. А только, если мне рисковать, так я уже всё равно своё отжил.
Мистер Паркер посмотрел на Еремея Павловича. Тот сидел почти у самой печки, ворот его рубахи был расстёгнут и рукава засучены. Из-под ворота и рукавов проступало такое нагромождение мускулов, какого мистер Паркер ещё в своей жизни не видал. На вид Еремею Павловичу было лет под сорок пять, но, насколько успел заметить мистер Паркер, его подвижность не на много отличалась от непоседливости двенадцатилетнего мальчишки. Сейчас, однако, лицо Еремея Павловича как будто сразу постарело.
– Я, конечно, понимаю, – продолжал Еремей Павлович. – Жена. Восемь лет в большевицком остроге. Это, может, хуже, чем смерть, умер человек и умер. Царствие ему Небесное. А тут и жив, и как будто не жив. И, опять же, жена, конечно… ежели любишь… Однако, и другую найти можно. А сына? Я это не к тому, чтобы Федю, скажем, не пустить на это дело, а только к тому…
Валерий Михайлович положил свою руку на медвежье предплечье Еремея Павловича.
– Вы, Еремей Павлович, заранее всё-таки не беспокойтесь. Для Феди риск будет не очень велик. Повторяю, меньше, чем на тигровой охоте. На много меньше. Но ведь даже по дороге до заимки сколько раз мы все рисковали?
– Ну, в тайге это одно. А там, чёрт его знает…
– Вы, Еремей Павлович, поперёд сына в петлю не лезьте. Во всяком случае, без вашего согласия я вашего Федю ни в какую авантюру не втяну. И, конечно, без его собственного согласия!
– Федькино согласие? – презрительно фыркнул Еремей Павлович, – у Федьки-то ещё молоко на губах не обсохло… Ему только и чешется, в какую бы передрягу влезть. Тигры – так тигры, пограничники – так пограничники, драться ему давно уже не с кем. Конечно, и окромя его на заимке есть крепкие ребята, но я не позволяю, руку сломает или, там, что ещё… Федька! Знаю, сам таким был…
В голосе Еремея Павловича было что-то вроде искреннего возмущения. Валерий Михайлович криво засмеялся, несмотря на всю трагичность темы.
– Были, Еремей Павлович? А, может быть, и сейчас-то мало изменились? А? Вам бы, я думаю, тоже как бы в какую-нибудь передрягу ввязаться? Разве не так?
Еремей Павлович недоуменно пожал своими медвежьими плечами.
– Ежели нужно, то оно, конечно. А что касается передряг, то и сам я об этом думал. Любит русский человек передряги, что уж тут греха таить. Чёрт его знает, то ли силушку показать, то ли просто из озорства? Вот, тут в Сибири, в гражданскую войну. Конечно, были одни, что за красных стояли, другие, что за белых, а много так, из озорства пошли подраться, пострелять, повоевать, вот как мой Федя на тигров.