Две силы
Шрифт:
– Что насквозь видит?
– Всё. И как, и что – всё видит…
– А что в кармане, так уж совсем насквозь…
– А ты свои безбожные разговоры брось, я тебе говорю. – В тоне Еремея мелькнуло нечто вроде угрозы.
Жучкин слегка повёл плечами:
– Я, папаша, против Бога ничего не говорю. А только этих-то…
– Ну, айда, что тут митинг разводить?
Караван медленно тронулся.
– Если бы пешком, – сказал Еремей, – то тут совсем рукой подать, через гору, да с конями тут не пройдёшь, обходом будет дальше. Эх, зря, Валерий Михайлович, вы этого Стёпку пустили.
– Сдался тебе этот Стёпка, – сказал Потапыч.
Еремей
– Вот придём мы на заимку, возьмёт тебя отец Пётр в оборот.
– А это как?
– Задаст тебе эпитемию. Тысячу поклонов в день. Так с тебя и твоя дурь, и твоё сало сойдут.
– Многовато, – сказал Потапыч.
– То-то и оно. А не захочешь – так иди, откуда пришёл. Понял?
Потапыч предпочел богословский спор прекратить. Валерий Михайлович заметил, что если к нему, Валерию Михайловичу, Еремей питает чувства искреннего уважения и доверия, но смешанные с кое-каким покровительственным отношением, то по адресу отшельника у Еремея примешивается страх. Чем ближе караван подходил к пустынножитию отца Петра, тем сильнее Еремей проявлял признаки какой-то неуверенности, словно школьник перед экзаменом.
– А кто, собственно говоря, такой, этот отшельник? – опросил Валерий Михайлович. – Монах?
– Кто его знает, – сумрачно ответил Еремей. – Святой человек. Вот сами увидите, что тут говорить…
Вьючная тропа перешла в звериную тропку, кони цеплялись вьюками за нависшие ветки, пробирались через маральник, и, наконец, перед взорами каравана открылось нечто вроде полянки.
С севера полянка перегораживалась отвесно падавшей каменной стеной вышиной в несколько сот метров. В этой стене, на уровне земли, виднелись плотная деревянная дверь с набитым на неё восьмиконечным крестом, тоже деревянным и два окна – одно оправа, очень низкое и широкое, другое, слева, поменьше. В нескольких метрах от двери, откуда-то из горы падал на полянку и перерезывал её весёлый и жизнерадостный ручеёк. Рядом, отгороженный плетнём, расстилался небольшой огород. Дверь была заложена деревянным бруском, и на полянке не было никого.
– Нету дома отца Петра, – со вздохом сказал Еремей, – придётся подождать.
– Раньше коней развьючим, – мрачным тоном заметил Потапыч.
Федя, однако, начал уже развьючивать коней, не дожидаясь ничьих указаний. Все четверо занялись тем же. Почти весь караван был уже развьючен, когда Еремей сказал:
– А, вот и отец Пётр идут.
Тон его с очень большой степенью точности соответствовал тону дежурного по классу гимназиста, возвещающего приход экзаменатора. Из зарослей тайги на полянку вынырнул человек довольно неожиданного для Валерия Михайловича вида.
Это был невысокого роста, очень плотный человек, лет больше пятидесяти, с лицом, изрытым оспой, с небольшой чёрной, уже с проседью бородой и с тёмными, слегка выпученными глазами. Одет он был как все в тайге, только на груди висел медный крест. Несколько позже Валерий Михайлович установил, что крест не висел, а был пришит.
За спиной у отца Петра висел ясно выраженный самострел, такой, каким в своё время воевали люди при переходе от лука к мушкету, только деревянный. В левой руке отца Петра висела связка диких уток. Голова у отца Петра была выбрита начисто, и голый череп загорел, как у негра.
Еремей тщательно вытер руки о штаны и подошел к отцу Петру.
– Благослови, отец!
– Во имя Отца и Сына, и Духа Святого.
Тот же ритуал проделал и Федя.
– Здравия желаю.
Валерий Михайлович счёл наиболее целесообразным подойти к отшельнику и молча протянуть ему руку. Подходить под благословение было бы как-то неуместно, а представляться “такой-то и такой-то” было бы ещё нелепее.
Отшельник протянул Валерию Михайловичу руку и посмотрел на него как-то мимоходом. Взгляд у отца Петра был несколько странный, одновременно и пристальный, и какой-то словно бегающий. Как будто он пристально, но очень спешно, хотел осмотреть целую массу вещей. Выпустив руку Валерия Михайловича, отшельник всё тем же пристальным и, как будто, бегающим взглядом осмотрел весь караван.
– А пятый где? – спросил он суровым тоном. И не дожидаясь ответа, тем же тоном продолжал:
– Вы, Валерий Михайлович, напрасно пустили человека. Совершенно напрасно. Теперь он в очень опасном положении.
При упоминании имени и отчества Валерия Михайловича даже Потапыч поднял свою голову от вьюков, и на его медно-красной роже выразились сначала изумление, потом комплекс чувств, который можно было бы сформулировать так: “Ну, на то и жулик, жулики – они всякие фокусы знают”. Сам Валерий Михайлович при своей привычке к почти молниеносным логическим заключением, предположил самое простое – отшельник был где-то в лесу, невдалеке от каравана, а Еремеевский голос был слышен на достаточно далёкое расстояние. На лицах Еремея и Феди не отразилось решительно ничего, сверхестественные способности отца Петра для них разумелись само собою. Однако реакция Еремея была довольно неожиданной даже и для Валерия Михайловича.
– Тащи, Федька, винтовку, брось твои вьюки… Уж я ему, сукину сыну, морду набью, так-то и так, – тут Еремей запнулся.
– Не богохульствуй, Еремей, – сказал отец Пётр, подняв вверх указательный палец правой руки.
– Да я ж ему… говорил. – Крепкие слова, казалось, раздули грудную бочку Еремея, как крепкий квас. – Я его…
Еремей посмотрел на поднятый перст отца Петра, сделал глотательное движение, сжал челюсти и, так сказать, заткнул свою бочку.
– Бери, Федька, винтовку… Сукин сын, а надо выручать. Морду ему, отец Пётр, вы уж не сердчайте, я уж набью, говорил я ему…
– Еремей, не богохульствуй, – снова повторил отшельник.
Еремей сделал новое глотательное движение.
– А вы не можете более точно сказать, что это за опасность? – вмешался Валерий Михайлович.
– Нет, более точно не могу сказать. Большая опасность. Смертельная опасность.
Грудная бочка Еремея опять дошла до точки взрыва:
– Я ж ему…
– Еремей, не богохульствуй. Что ты знаешь? Что есть к добру, а что есть ко злу? Человек не для зла пошёл. Человек для любви пошёл. Пути Господни неисповедимы.
– Вынь из того, вон, вьюка хлеба и сала, – сжатым голосом сказал Феде Еремей.
Валерий Михайлович молча взял приставленную к древесному стволу винтовку.
– Вам идти не нужно, – суровым голосом сказал отец Пётр. – Те справятся. Бог будет с ними, и я о них буду молиться. На, Федя, возьми мой самострел.
Отец Пётр снял из-за спины свой самострел, к нему был привязан колчан с полдюжиной стрел.
– Возьми это, – повторил отец Пётр, – это выручит.
Потом отец Пётр, как-то растерянно и беспомощно посмотрел на вьюки, на коней, на Еремея с его спутниками, как будто он глазами искал что-то и не находил.