Две тайны Аптекаря

Трофимова Ирина

— Что же случилось, Лунц? Что это ты прискакал ко мне сам? — нараспев говорил Шклярский, усаживаясь в кривобокое гостиничное кресло за обшарпанным журнальным столиком. — Долго скакал? Вспотел, небось? Ну, ты уж прости, приходится страдать вот в такой тмутаракани. Живу как бродяга. Ты же помнишь, что я нелегал. И помнишь, по чьей вине? Так что ты собирался мне рассказать? Надеюсь, ты принес деньги?

Господин Лунц спокойно сел в кресло напротив, открыл дорогой кожаный портфель и достал пузатую бутылку коньяка.

— Я принес тебе деньги, — сказал он. — Конечно

принес. Но я хочу заключить с тобой мир. Хотя бы на эти три дня, которые остались, пока доделывают картину. Ты меня просто извел, Иосиф, так больше продолжаться не может. Давай выпьем и не будем держать друг на друга зла. Давай оставим друг друга в покое?

— Какой знатный коньячок. — Шклярский покрутил в руках бутылку. — Значит, прискакал упрашивать меня оставить тебя в покое? — Он встал и принес из ванной два стеклянных стакана с полустертыми от частого использования разноцветными полосками. — А с чего бы мне оставлять тебя в покое, Лунц?

— Потому, что осталась всего пара дней. Потому, что я сдержал свое обещание, и ты получишь картину. Заберешь свою компенсацию, и, я надеюсь, мы больше никогда не увидимся. Но мне не хотелось расставаться врагами. Я не люблю ненависти, Иосиф.

— А я не люблю воров, Лунц, — отрезал Шклярский, сложил на груди руки и уставился на господина Лунца надменным взглядом. — И считаю, что они должны получать по заслугам.

— А сам-то ты чистенький? — спросил Лунц и тут же пожалел об этом, потому что не хотел опускаться до уровня склоки, он и так достаточно нервничал.

— Мы сейчас говорим не обо мне, Лунц. И ты меня за руку не хватал. А у тех, кто хотел схватить меня за руку, у самих руки оказались коротки. Так что разговор сейчас не обо мне, а о тебе. Потому что ты взял мое. И я считаю, что теперь имею полное право на твое.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что ты слышал, Лунц. Ты что, решил, я заберу картину и исчезну? Я тоже так думал, но обстоятельства переменились. Я познакомился с одной прелестной особой. И она мне настолько понравилась, Лунц, что уезжать совсем расхотелось. Да, кстати, снова хочу похвалить тебя за отменный вкус.

— Не трогай ее, — тихо сказал директор музея изящных искусств. — Я прошу тебя. Я отдам тебе всё, что ты скажешь. Только ее не трогай. Зачем она тебе?

— Говоришь, отдашь всё, что скажу? Это уже деловое предложение, и, знаешь, оно как нельзя кстати. — Шклярский обвел глазами обшарпанный гостиничный номер. — У меня сейчас очень остро стоит квартирный вопрос, ты сам видишь. Так вот, Лунц, перепиши-ка на меня свой домик.

— И ты поселишься в нем с девушкой, которую я люблю? — Господину Лунцу стало нехорошо, он сильно покраснел, пот ручейками тек с лысины.

— Любишь? — расхохотался Шклярский. — Да ты что? Ну ты насмешил, Лунц! Влюбиться в такую дуру, у которой в голове только деньги? Да она за них готова на что угодно и с кем угодно! Непонятно, кстати, как у такого папы вообще могла получиться такая дочь. Вроде росла в приличном доме…

— Замолчи, — прошипел Лунц. — Я ее люблю.

— Раз любишь, тогда тем более поселюсь! —

веселился Шклярский. — И самое интересное, что и она со мной поселится. Потому что я буду с домиком, а ты, Лунц, — без домика. Ха-ха!

— Мне что-то нехорошо, — с трудом произнес директор музея, пытаясь ослабить галстук. — Мне нужен стакан воды.

— Нужен, так пойди и налей, — фыркнул Шклярский. — И не вздумай помереть тут, у меня в ванной, а то как же я останусь без собутыльника! Или придется допивать твой коньяк с твоей же блондиночкой? Ладно, Лунц, не буду тебя больше пугать, а то ты и впрямь какой-то фиолетовый, как бы тебя паралич не разбил, герой-любовник ты наш. Романтик, поди ж ты…

Господин Лунц не слушал, что еще кричал ему Шклярский. Он взял со стола один стакан со стертыми полосками и ушел в ванную. Там он открыл кран с холодной водой, достал из кармана маленький пузырек и перелил его содержимое в стакан. Аптекарского средства было совсем немного, несколько незаметных прозрачных капель на дне — ни вкуса ни запаха. Потом Лунц закрыл кран, вернулся в комнату, поставил стаканы рядом и плеснул в каждый из них коньяка из пузатой бутылки. Шклярскому было всё равно, какой стакан брать, поэтому Лунц сам подвинул ему нужный.

— Ну что, Лунц, раз такое дело, то давай за любовь? — Шклярский размашисто чокнулся о стакан директора музея и залпом опрокинул в себя содержимое. Потом причмокнул, вкусно поморщился и хлопнул Лунца по плечу, потянувшись к нему через столик.

— А хороший какой у тебя коньячок, Лунц! Давно такого не пил. Вот спасибо, угодил, я и не ожидал, что ты прискачешь с подарками. Да, кстати, а деньги-то где? Ты мне голову не дури, ты давай деньги, а то, может, решил меня напоить до беспамятства, а потом прикинуться, что ты мне их отдал, а я позабыл? Так вот, со мной такие номера не проходят. Я, Лунц, пью как верблюд, и мне никогда ничего не бывает, я всегда всё помню.

Директор музея изящных искусств всё это время не спускал с него глаз, потом выпил до капли свой коньяк, поставил стакан на стол и налил из бутылки еще.

— Я же говорю, Лунц, ты частишь. — Шклярский погрозил ему пальцем. — Но коньяк отменный. Ради такого коньяка и умереть не жалко. — Бывший директор музея даже не подозревал, насколько близок он был в этот момент к истине. — И где же ты его взял, такой коньяк? Небось, из подношений? Это правильно, Лунц, правильно — доспехи и дикобразов — музею, а коньячок себе. Ну, и то верно, кто его там, в музее, пить будет…

Шклярский вдруг замолчал и сделал глубокий вдох. Но потом продолжил как ни в чем не бывало:

— А что еще из подношений осело у тебя в кладовых? Расскажешь под коньячок?

Он поднес к губам стакан, но вдруг остановился.

— Как-то у меня тут душно, Лунц, тебе не кажется? — сказал он.

— Да, очень душно, — кивнул директор музея, не сводя с него пронзительного взгляда. — Я тоже скверно себя почувствовал, но попил воды, и меня отпустило.

— Ну, я не такой осел, чтобы хлебать воду, — хмыкнул Шклярский. — Я не ты. Я лучше приму коньячку.