Две жизни в одной. Книга 1
Шрифт:
«Кто же это все-таки работает под Ежикова? — Автор горошины не проявлялся. — Чудаки эти пятиклассники, — усмехнулась я про себя. — Почти ничем не отличаются от нас — семиклассников, разве тем только, что девочки не показывают мальчишкам языки».
В этот момент мимо моего носа снова пролетела горошина. Она попала в окно. «Дзинь! Дзинь!» — звенькнуло стекло коротко и весело. Я посмотрела туда, откуда летела эта «птичка», и увидела кудрявого пятиклассника. Он прикрыл глаза веками и делал вид, что это — не его рук дело.
— Ежиков! — вырвалось вдруг у меня.
В классе захохотали.
— Садись, Петушков! — сказала учительница. — Сцилла съела Харибду! Придумал же!
Прозвенел звонок.
— Ну как? — подскочила Таня.
—
— Гавриловы и Петушковы? А какие Антиподы? — не поняла Таня.
— Да по физике проходят.
— А-а, — протянула Таня. — Пионервожатой будешь делаться?
— Буду, — ответила я, — но не знаю, получится ли?
— Получится, обязательно получится! — засмеялась Таня.
По литературе нам задали написать сочинение на тему: «Красота. Как ты ее понимаешь?»
Я долго думала. Помог тюльпан, уже засохший, что подарила мне тетя Рая на день рождения. Мое сочинение вывесили на доске объявлений, и все его читали. Рядом висело сочинение Женьки Поповой. Писать о своем сочинении не хочется, а вот Женькино хочу пересказать:
«Как я понимаю красоту? Вот падает с неба снежинка. Она лежит у меня на рукавичке, и я ее рассматриваю. Какая она узорчатая, словно крошечная салфеточка, которую может связать моя бабушка. Снежинка растает, а салфеточка или подзор, что свяжет моя бабушка, будет жить, служить людям. Потом придут другие и тоже что-то сделают, создадут. Скоро весна, зацветут сады. Земля покроется зеленью и цветами. Моя мама срисует их на ткани. Она была художницей на фабрике, где делают ситцы. Немцы сожгли нашу «Пролетарку», а люди ее восстанавливают. Мы еще будем носить красивые яркие платья. Только сначала надо разгромить немецких захватчиков, уничтожить Гитлера, главного фашиста. Вернется папа и построит новый дом, еще лучше того, что сожгли фашисты. Ты только, папа, вернись! Вернитесь все, кто еще живой! Совсем нехорошо, когда люди плачут. От слез они делаются некрасивыми и старыми».
Какое яркое апрельское солнце! Как радостно на душе! Я иду по Заволжью, шагаю прямо по шпалам.
— Эй! — кричит солдат. — Не видишь? Давай в сторону!
Я сворачиваю на тротуар. На улице трамвайные пути ремонтируют немецкие военнопленные. Фрицы укладывают на землю просмоленные шпалы. Я смотрю и удивляюсь: обычные люди! И носы без выворотов, как на плакатах. Вот только ботинки на толстой деревяшке.
— Горе-победители, — ворчит старый дед, которого обгоняю. — Работайте, работайте! Душегубцы!
Кстати ...
Впервые я себя почувствовала счастливой в 15 лет. Калинин. Весна. Шагаю по улице Верховской, ныне Горького, прямо по шпалам. Солнце заливает улицу ярким светом. Пути ремонтируют немецкие военнопленные. Они совсем не страшные, — отмечаю про себя, — обыкновенные люди, и нет вывернутых ноздрей и выпученных глаз, как на плакатах, только вот обувь у них странная — деревянные подошвы у тряпочных ботинок. За пазухой правой рукой, в кармане на груди, придерживаю небольшую книжицу — комсомольский билет. Я — комсомолка!
— Эй, — кричит солдат-охранник, — давай на тротуар, не видишь? Ничего я не вижу: ни солдата, ни немцев. В памяти только солнечный день весны и огромное счастье.
В райкоме ВЛКСМ мне только что вручили комсомольский билет.
А потом был май. Все знали, что скоро войне конец. Но известие о победе пришло все равно неожиданно. Ранним солнечным утром поднялась суматоха. Незнакомые люди, как родные, прямо на улице обнимались и плакали. Мы, будто сумасшедшие, носились от дома к дому, стучали по ставням, по стенам, по дверям и воротам, кричали:
— ПОБЕДА!
Литературно-документальное произведение, пусть оно и обозначено словом «документальный», всегда слегка, но отличается от истинно-документального. В данном случае это касается нашего дома на Новобежецкой улице. Дом первого этажа состоял из нескольких комнат, расположенных словно в тетрадке по русскому языку — в линеечку. Если смотреть с улицы, то справа шла длинная комната, поперек перегороженная так, что получались две комнаты. Там жила «милиционериха». Мужа ее не взяли на фронт, так как много детей, к тому же они срочно заводили еще одного. А так как муж работал милиционером, то ее и прозвали «милиционериха». Очень скандальная женщина. Оно и понятно — много ребят. У «милиционерихи» была привычка все съестное выставлять на окно для всеобщего обозрения. А уж если что печет, то поставит на подставку. А мы знали, что дети ее всегда голодные. Да и мы не сытые, но делились. Во второй, узенькой продольной комнате, жила интеллигентная немолодая дама с дочерью-врачом. Муж врачихи был политическим осужденным, куда-то сослан. Но мы потом видели его вернувшимся. Жили они очень тихо. А вот в третьей части дома, самой большой, под нами жила соседка по фамилии Баринова. Она действительно соответствовала фамилии. Сзади дома пристройка, где жила женщина-певунья. Когда закончилась война, к ней приехал жених, сыграли свадьбу. Он стал работать в милиции. Все время на протяжении нескольких лет я встречала его в магазинах в обществе молодых парней. Когда они появлялись, можно было свободно ходить, не думая о своих карманах и кошельках. Такая у него была служба. А еще я помню, как он жаловался маме, говоря:
— Девка-то моя оказалась стародевкой. Никак не сделаю из нее бабу! Все заросло.
Но мы больше дружили с теми, что жили во дворе в длинном флигеле — с тетей Марусей Сдобниковой, работавшей на хлебозаводе. Она подтаскивала то в лифчике, то в ... и хлеб, и мучку, и сахарок. Мы у ней покупали. Еще дружили с Грачевыми. Муж у Грачевой маленький, щупленький, вредненький, а дочь потом училась на врача, была не очень способной, но упертой. Сидела на чердаке своего сарая и зубрила, вгрызалась в медицину. Недавно зашла в этот свой дом. Вышки нет, планировка комнат другая, все старое, в запустении, а люди живут уже другие. И от моих трех тополей под окнами дома одни полусгнившие пни.
Глава 2. СИМФОНИЯ В МИНОРЕ
Великая Отечественная война закончилась нашей победой. Фашизм вместе с Гитлером ушел со сцены на страницы исторических книг. Вторая Мировая война переходила в новую фазу — в холодную. Но нас, подростков того времени, из-за возрастного недопонимания это мало интересовало, ибо послевоенные неурядицы продолжали терзать. Все те же хлебные карточки, та же битва за выживание. Кстати, о патриотизме. Да, он был большому счету, но не по малому. Вспоминаю высказывание одного литературного критика по отношению к моей рукописи «Тетрадь в клеенчатом переплете»: «Как могла советская девочка поднять руку на атрибуты государственной власти? Поступить так с плакатами, сшив из них одеяло?»
Не видел тот критик пепелищ больших поселений, выжженных деревень и городов с сиротливо торчащими скелетными останками печей. А вокруг — холодную безжизненную пустыню с вымерзшими человеческими телами. Не видел под глазами вконец истощенных людей полупрозрачные, с желтоватым оттенком мешки — броские признаки голода.
Я хочу, чтобы дети и подростки никогда не испытали чувства настоящего голода, когда в теле нет ничего в запасе, когда клеточка растущего организма кричит, стонет и, обессилев, отключается, чтобы сохранить себя. Это называется голодный обморок.