Две зимы и три лета
Шрифт:
— Ну что, коля, — это на Егоршином языке означало: кореш, приятель, — все в разрезе колхозного сектора думаем?
— А иди ты… — выругался Михаил.
Егорша захохотал.
— Между протчим, гостя иначе встречают. Ладно уж, знаю, что у тебя ни хрена нету. — И вытащил из кармана поллитровку.
— Ох, Егорша, Егорша, — вздохнула Анна, — сопьешься ты на этой работе.
— А сельсовет-то мне на что даден? — Егорша грязным, промасленным пальцем постукал себя по лбу. — В этом чемодане, между протчим, не все опилки.
Он подмигнул Михаилу, ловким ударом
— Вот что, братиша, — сказал Егорша и вдруг принял серьезный вид. — Давай выпьем за нового бригадира.
— За какого бригадира?
— А есть такой дуролом в Пекашине. Бревно лежачее.
— Давай ты без загадок…
— Патрет не ясный? Автобиография требуется? Могу. Год рождения одна тысяча девятьсот двадцать восемь, русский, семейное положение…
— Чего?
— А, узнаешь?
— С кем это ты надумал?
— Хо, с кем… Сообрази! Мы теперь кое-что значим. Я тут как-то подсчитал. Знаешь, сколько я в этом месяце заседал с Подрезовым? А больше всех членов бюро райкома. Не веришь?
— Верим, верим, — ответила за брата Лизка. — Дальше-то что?
Егорша опрокинул в рот стопку, поморщился, сплюнул.
— В общем, так, коля: завтра принимаешь бригаду.
— Мама, мама, — весело рассмеялась Лизка. — Чуешь, что тот наворачивает? Нашего Михаила на бригаду ставит.
— Чую, — отозвалась Анна от печи. — А председателя-то, Егорша, менять не будешь?
— Верно, мама, — поддакнула Лизка и опять рассмеялась: — Уж коли ты такой большой начальник, то председателя-то в первую очередь менять надо. Слыхал, что люди говорят? Все Анфису Петровну вспоминают.
— Да, не мешало бы, — с ухмылкой протянул Михаил.
Егорша петухом вскинул голову, встал:
— Поехали! Я тебе докажу, что земля имеет форму чемодана.
— Не выдумывай — строго прикрикнула на него Лизка. — Я-то ведь знаю, какие у тебя чемоданы на уме. Опять рюмки собирать по деревне.
Михаил заколебался. На вечер у него была работа: он еще утром договоримся с Ильёй Нетесовым, что после обеда приедет в кузницу подтягиват — болты и гайки у жатки (сушь, камень на поле — жатка скачет, как худая телега). Но, с другой стороны, когда еще заявится в деревню Егорша? А ведь у него, если честно говорить, только и веселья, когда приезжает Егорша. И потом — какого дьявола! — имеет он право хоть один-то вечер за всю страду побездельничать? Почему у Егорши могут быть выходные, а у него нет?
По улице только что прогнали колхозное стадо, и густая пыль стояла на дороге.
Егорша, спускаясь с крыльца, пронзительно свистнул — два пальца в рот. Ребятня — со всего околотка сбежалась к машине, — сыпанула по сторонам.
— Ну, как поедем? С ветерком? — спросил Егорша. — У меня сам другой езды не признает.
— Можно, — сказал Михаил, плюхаясь на переднее сиденье рядом с ним.
«Газик» развернулся, взвыл, но тут на дороге показалась Уля-почтальонша.
— Егорша, Егорша! — замахала она обеими руками.
— Ну, чего тебе? — заорал Егорша, высовываясь из-за дверцы.
— Из райкома звонили. Срочно велено ехать. Чтобы
— Да, — присвистнул Егорша, — вот наша шоферская жизнь! Это не иначе Подрезов на охоту надумал. Без меня не поедет. — Он сказал это не без гордости.
Михаил вылез из машины. Ну и хорошо, что так все кончилось. По крайней мере он хоть Илью Нетесова не подведет. И он, не оглядываясь, пошагал в кузницу.
— Ничего, коля, — крикнул ему вдогонку Егорша, — мы свое возьмем! Будет праздник и на нашей улице!
К Егоршиным выходкам у Пряслиных привыкли — каждый раз что-нибудь отмочит, — и потому на другой день никто даже и не вспомнил, что он тут трепал накануне.
Но, оказывается, иногда и Егорша говорит правду. Вечером Михаила вызвали в колхозную контору, и Денис Першин объявил: назначаешься бригадиром.
— Ну как, — спросил он, заметно бледнея, словно для того, чтобы подчеркнуть важность момента, — справишься? Найдешь общий язык с народом?
— А чего его находить? Я покуда еще по-русски говорю.
— Валяй, Пряслин! — Першин взмахнул кулаком. — Покажем, на что способна советская молодежь. — Опять взмахнул кулаком. — Партия тебе доверяет…
И пошел чесать языком — про эпоху, про восстановительный период, про кадры. Как будто с трибуны высказывается. А ведь было время, и совсем недавно, каких-нибудь полгода назад, нравилась, очень нравилась Михаилу першинская речистость. Зимой, бывало, приедет на Ручьи да как начнет про международную политику выкладывать — комиссар! Кино не надо смотреть. И эх, думалось радостно, с этим-то мы рванем! Этот не чета Анфисе Петровне. Этот нас выведет на светлые рубежи.
Михаил так и ушел из конторы, не сказав ни да, ни нет.
Разговор настоящий начался дома.
Лизка, та, ни секунды не колеблясь, высказалась за.
— Соглашаться надо. Худо ли: при доме будешь.
— Да уж знамо дело… — сказала мать. И хотя сказала, по своему обыкновению, уклончиво, без нажима (ты хозяин, тебе решать), а гнула-то в ту же сторону, что и Лизка.
Понять Лизку и мать было нетрудно. Год предстоял тяжелый. На трудодни, раз на юге засуха, едва ли что дадут. Грибов да ягод не запасли — все лето пустой лес. Как жить? А ежели он, Михаил, останется дома, все-таки будет полегче. Скорее что-нибудь из того же колхоза перепадет. Вот что было на уме у Лизки и матери. Да и малые, наверно, так же думали. Петька и Гришка глаз не сводили с него.
— А как же с деньгами? — спросил, помолчав, Михаил. — Колхозные палочки в налог не берут.
— Как с деньгами? — живо возразила Лизка. — Я поеду.
— Куда поедешь? В лес?
— А что? Люди же ездят.
— Люди! — Михаил с досады махнул рукой. — Молчи уж лучше. Первым суком задавит.
Лизка надулась: в самое больное место попали — не везет с ростом; но раз уж она что забрала себе в голову, доведет до конца.
— Ты думаешь, с телятами-то легче валандаться? Охо! Одной воды сколько надо перетаскать — руки оторвешь. А дрова-то? Сколько я раз ездила эту зиму, мама?