Двенадцать апостолов
Шрифт:
– И потому вы считаете неслыханной смелостью с моей стороны мои суждения о свете и людях? – прервала его Магдалина, стараясь попасть в его насмешливый тон, но ее голос заметно дрожал. – Вы забываете, что существуют другие пути, которые расширяют наш кругозор и знакомят нас с людьми и светом. Я думаю, что люди со своими пороками и недостатками везде одинаковы, подобно тому, как луна со своими пятнами одинаково отражается как в маленькой луже, так и в огромном океане. Впрочем, – продолжала она после минуты молчания, – вы ошибаетесь; я была далеко за пределами этих гор и поняла чувства наших прародителей, которых изгнали из рая; я должна была покинуть мою чудную южную родину и переселиться на суровый север.
– Вы были тогда еще ребенком?
– Я не была тогда уже бессознательным ребенком, который резвится па родной земле, не сознавая ее красот, – горячо сказала Магдалина. – Я отлично
Магдалина говорила, словно забыв о своем слушателе; долго сдерживаемый поток слов, наконец, прорвался. Она охватила руками ствол дерева, под которым стояла и прижала свою разгоряченную голову к его коре.
Вернер молча, неподвижно слушал девушку; он боялся неосторожным словом или взглядом остановить этот мелодичный голос, который открывал ему исстрадавшуюся молодую душу.
– Неужели ни один луч любви не согрел вашего детства! – спросил он тихо, не поворачиваясь к Магдалине.
– Тетя нежно, как мать, заботилась обо мне, она меня очень любит, – с чувством сказала она, – но она была поглощена заботами о насущном хлебе, ей некогда было следить за моим внутренним миром. В школе рядом со мной сидела прелестная добрая девочка; я полюбила ее всем сердцем. Она тоже очень хорошо относилась ко мне, мы играли с нею. Раз она привела меня в дом своих родителей. После того я заметила, что она сторонится меня и избегает играть со мною. В своем детском неведении я подолгу просиживала на лестнице ее крыльца, ожидая ее. Но однажды вместо нее вышла ее служанка и грубо объявила мне, что госпожа секретарша не позволяет своей дочери играть с уличными детьми. Возвращаясь домой из школы, я часто встречала на улице мальчика; он шел с высоко, гордо поднятой головой, но его синие глаза смотрели кротко, а золотистые локоны напоминали мне мою покойную мать. Это сходство неудержимо влекло меня к нему. Я с восторгом следила за ним, любовалась его книгами в красивых переплетах, которые он нес с собой. Он был гораздо старше меня; это был сын богатых, знатных родителей. Я была глубоко убеждена, что, раз он походит на мою мать, он должен быть добр, благороден и сострадателен. Но вот однажды меня окружили уличные шалуны, они бросали в меня камни и издевались надо мною. Как раз в это время он проходил мимо; он вел за руку девочку с бесцветными волосами и светлыми глазами; это была Антония, его родственница. Она с презрением указала ему на меня. Я ожидала, что он сейчас же заступиться за меня, прогонит дерзких, злых шалунов, но ошиблась в нем; он только ближе прижал руку девочки, как бы боясь за нее. Право, в эту минуту он был злее моих мучителей. Ему достаточно было сказать одно слово. Чтобы спасти меня от удара, шрам от которого я до сих пор сохранила на руке. Мое сердце сразу наполнилось ненавистью к этому мальчику.
Магдалина подошла ближе к Вернеру; по мере того как она говорила, ее голос звучал все громче, глаза метали искры, как будто сейчас зародилась в ней ненависть. Вернер был бледен, но спокойно, боясь выдать себя, точил карандаш.
– И вы продолжаете ненавидеть его? – спросил он.
– Более, чем когда-либо! – страстно воскликнула Магдалина, а затем быстрыми шагами отошла от него и, скрывшись в свою комнату. Заперла за собою дверь на ключ.
Девушка, тяжело дыша, стояла у открытого окна и вспоминала только что происшедшее. Безумная!
Она скрыла даже от тетки, как грубо были разбиты ее детские мечты, и какое разочарование она перенесла от существа, которому поклонялась, и которое напоминало ей другое любимое, далекое существо. Магдалина не хотела признаться даже самой себе, что с годами это обожание росло вместе с нею, что, несмотря на все, этот белокурый кудрявый юноша продолжал быть ее идеалом. Все ее существо возмущалось от сознания, что не было ни одной мысли, которая не принадлежала бы ему, не было движения, которое не говорило о нем; она каждым фибром своей души принадлежала ему и в ответ на такое немое обожание на его мраморном челе читала только насмешку и презрение. И вдруг пред ним вырвалась его тайна! Разве волнение, с которым она передавала этот эпизод своего детства, не открыл ему, что ее душа была переполнена им? От нее не ускользнуло, что Вернер узнал себя в этом гордом и надменном мальчике; при ее рассказе сильная бледность покрыла его холодное, бесстрастное лицо. Однако она решила, что конечно эта перемена лица была вызвана гневом, негодованием на то, что она, эта ничтожная девушка, имеет смелость сказать ему, знатному, избалованному человеку, прямо в лицо о своей ненависти к нему.
Это сознание доставило Магдалине некоторое удовлетворение за те муки, которые она переносила от этих высокомерных взглядов и насмешливых улыбок, но она раскаивалась в своей победе и оплакивала ее горькими слезами; теперь ей казалось, что с этим минутным торжеством ее самолюбия закрывается могила, в которую она собственноручно столкнула самую сильную привязанность своего сердца. В этом хаосе противоречивых мыслей, которые наполняли ее голову, она хваталась за одну, как за якорь спасения, – уехать отсюда, далеко-далеко. Прочь из Германии! Она не хочет больше видеть над собой ее небо, не хочет дышать ее воздухом, глубокое море должно лечь между нею и прошлым, уехать, и притом как можно дальше. В этом одном ее спасение. Эта надежда давала ей новые силы, наполняла все ее существо.
VI.
Девушка снова вышла к монастырским воротам. Вернер покинул сад. Магдалина стала нервными шагами ходить взад и вперед по узкой тропинке сада, занятая одной мыслью, одной заботой, откуда достать средств на дорогу; наконец, совершенно разбитая перенесенными волнениями и усталостью, она опустилась на пьедестал, на котором целыми веками стояло изображение Пресвятой Девы. Она закрыла глаза, прислонилась к стене и холодом камня старалась освежить себя. В этом мирном уголке царствовала полная тишина. Только при движениях девушки слышался какой-то шорох в стене. Магдалина, занятая своими мыслями, не замечала его. Но вот каким-то неловким движением она толкнула выступ в нижней части стены, и сейчас же внутри стены послышался какой-то неприятный, сильный треск, который потряс весь пьедестал. В испуге она вскочила и выбежала в сад, но вскоре вернулась обратно: там под сводами светило солнце, ласточки влетали в свои гнезда, висевшие у входа; они оглашали своим веселым щебетаньем свод, а над ним звучал беззаботный детский смех.
Магдалина перестала бояться и стала искать причину этого неожиданного и странного треска. Вдруг ее глаза заметили над выступом в стене нечто похожее на дверную ручку, какие бывают на старинных дверях; до сих пор она была скрыта на старинных с образом. Девушка взялась за эту ручку. Ей вспомнилось предание о двенадцати апостолах, которые лежат в подземелье под монастырем. Легенда говорила, что вход к этим таинственным апостолам охраняют громадные псы на цепях с круглыми зелеными глазами, что никто не может видеть вход к ним, потому что, как только глаз простого смертного заметит его, этот вход становится невидимым и должен открыться только пред тем избранником, которому назначено найти этот клад.
А что, если тут пред нею разрешение этой тайны? А что, если именно ей назначено обрести эти ценности, о которых говорят столько невероятного? О, если она найдет эти сокровища, она с презрением бросит их к ногам всех этих надменных богачей, а прежде всего бросит их пред ним, Вернером. Какое это будет для нее торжество! А себе она оставит только настолько, чтобы иметь возможность навсегда покинуть этот ненавистный город.
«А что, если все это – вымысел, если все это – плод пылкой фантазии, которая строит воздушные замки?» – твердил ей голос рассудка.