Двенадцать апостолов
Шрифт:
"Нас засмеют!...-- вопил он.-- Так никогда не делали!"
И потом подробно объяснил, что при расстреле на палубу действительно выносили брезент. Но совсем с другой целью: он расстилался под ногами обреченных с тем, чтобы кровь их не запятнала палубы...
"А вы хотите матросов накрыть брезентом! Нас засмеют!"
Помню, как я огрызнулся:
"Если засмеют -- так нам и надо: значит, не сумели сделать".
И велел вести сцену в том именно виде, в каком она и посейчас в картине.
В
Образ гигантски развернутой повязки, надетой на глаза осужденных, образ гигантского савана, накинутого на группу живых, оказался достаточно эмоционально убедительным, чтобы в нем утонула техническая "неточность", к тому же известная очень небольшому кругу знатоков и специалистов...
Так оправдались слова Гете: "Противоположность правде во имя правдоподобия".
На этом же пункте "завял" и наш грозный обвинитель, якобы стоявший под брезентом в момент расстрела на юте: его утверждения тоже оказались... "противоположностью правде", и, несмотря на все "правдоподобие" его утверждений, он остался посрамленным.
Сцена осталась в фильме,
вошла в плоть и кровь истории событий.
И что важнее всего: над ней никто никогда и нигде не смеялся...
* * *
Зрителей всегда интересуют не только участники событий, но и участники самого фильма. Вот краткие данные о некоторых из них.
Одной из очень важных фигур по сюжету был доктор. Исполнителя искали долго, безнадежно и в конце концов остановились на малоподходящей кандидатуре какого-то актера.
Едем с моей съемочной группой и неудачным кандидатом на маленьком катере по направлению к крейсеру "Коминтерн", где будет сниматься эпизод с тухлым мясом. Я сижу, надувшись, на другом конце катера, подальше от "доктора" и нарочно не гляжу в его сторону.
Детали Севастопольского порта знакомы до оскомины. Лица группы -- тоже.
Разглядываю подсобных рабочих -- "зеркальщиков" -- тех, кто будет на съемках держать зеркала и подсветы.
Среди них один -- маленький, щуплый.
Он истопник пронизываемой сквозняками холодной гостиницы, где мы коротаем в Севастополе время, свободное от съемок.
"И куда набирают таких щуплых для работы с тяжелыми зеркалами,-- лениво бродят мысли,-- Еще уронит зеркало с палубы в море. Или того хуже -разобьет. А это плохая примета...".
На этом месте мысли останавливаются: щуплый истопник неожиданно перескользнул в другой план оценки -- не с точки зрения своих трудовых физических данных, а с точки зрения -- выразительных.
Усики и острая борода... Лукавые глаза... Мысленно я закрываю их стеклами пенсне на цепочке. Мысленно меняю его засаленную кепку на фуражку военного врача...
И в момент, когда
Существует легенда, что попа в картине играл я сам.
Это неправда.
Попа играл старик-садовник из каких-то фруктовых садов в окрестностях Севастополя. Играл он его в натуральной белой бороде, лишь слегка зачесанной в бока, и в густо белом парике.
А легенда пошла от фотографии "рабочего момента", где мне приклеивают бороду под копной его парика, торчащего из рясы,
в которой он снимался. А гримировали меня для того, чтобы я мог его дублировать: почтенному старцу надо было падать с лестницы. Съемка со спины. И я не мог отказать себе в удовольствии "собственноручно" проделать этот каскад!
Очень существенный третий участник остался также анонимом. Мало того, он остался за пределами кадра, так "как был не столько участником, сколько яростным противником съемок. Это -- сторож парка алупкинского дворца. Его стоптанные сапоги и обвислые штаны чуть-чуть не вылезли на экран: он упорно сидел на голове одного из трех алупкинских львов, не давая его снимать и требуя для этого специального разрешения.
Нас спасло то обстоятельство, что всех львов на алупкинской лестнице -шесть. И мы, перебегая с кинокамерой от льва ко льву, в конце концов так запутали этого сурового и недалекого блюстителя порядка, что он наконец махнул на нас рукой и нам удалось запечатлеть крупные планы трех мраморных зверей.
"Вскочившие львы" были тоже "находкой на месте" -- в Алупке, куда мы ездили отдохнуть в один из "простойных" дней. "Находка на месте" и ... пресловутые туманы. Было туманное утро в порту. Словно вата легла на зеркальную поверхность залива. И если бы "Лебединое озеро" игралось не в одесском театре, а среди кранов и дебаркадеров порта, то можно было бы подумать, что на воды легли облачения дев, умчавшихся в дальний полет белыми лебедями.
Действительность прозаичнее: туманы над заливом -- это "простой", черная пятница в списке календарных дней съемок.
Иногда таких "черных пятниц" бывает семь на одной неделе.
И вот сейчас, несмотря на всю пушистую белизну, мы имеем дело с такой черной пятницей простоя. Об этом зловеще напоминают черные остовы кранов, торчащие скелетами сквозь флердоранж свадебных облачений тумана. И черные туловища ботов, барж и коммерческих судов, похожие на бегемотов, барахтающихся в кисее.
Растрепанную корпию тумана кое-где пронизывают редкие нити солнечных лучей. От этого у тумана образуются золотисто-розовые подпалины. И туман кажется теплым и живым.