Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
Печаль острой иглой пронзила ее сердце. По щекам потекли слезы.
– Простите, мадам, – всхлипнула графиня.
– Не сдерживай слез, любовь моя.
– Я совсем растерялась.
Алис протянула руку через стол, и Карла сжала ее.
– Матиас пропал, Орланду пропал, – пробормотала итальянка. – Дети, которых я целовала на ночь, убиты, а я слушала их предсмертные крики. И ничего не делала. Повсюду безумие, жестокость, убийства, жадность…
– Только не здесь, любовь моя, не здесь.
Карла не удержалась и посмотрела на открытую дверь, за которой было видно происходящее
– Оставь их, пусть развлекаются.
– Они развлекаются с трофеями, вырезанными из человеческой кожи.
– Когда-нибудь и голова моего сына украсит городские стены.
– Злом зла не поправишь.
– Женщина этого и не говорит. Она лишь указывает – в полном согласии с твоими словами, – что варварство и низость всего лишь грани мира людей.
– Но почему так? Разве мы все не сыты этим по горло?
– Забудь о политике, любовь моя. Не ищи ответы там, где их нет.
– Значит, мы беспомощны?
– Вовсе нет. Мы не можем остановить творимое зло и тем более отомстить. Люди слишком заняты тем, что происходит с ними. В головах и пиках недостатка никогда не будет. Но это они беспомощны. Это они продали свои души идолам, которых сами же придумали. Только нам не обязательно заражаться их безумием и злобой. Мы можем пригласить сюда их ужасы, а можем и не делать этого. Мы можем жить так, как предназначено Матерью Природой, прямо здесь и сейчас, причем неважно где, потому что мы существуем и настоящее – это мы: ты, и твой ребенок, и Ампаро, и то, что осталось от меня, старой чертовки.
– Мои туфли наполнены кровью, по которой они ступали. Это не так легко забыть.
– Простая женщина не просит тебя забыть, и не говорит, что это было легко. Но мы можем обращать внимание только на то, что делает нас больше, а не меньше.
– Но именно ваш сын… – начала было Карла, но прикусила язык.
– Мой сын бессчетное число раз разбивал мое старое сердце. Так поступают все сыновья, а матерям остается лишь прощать. Они мужчины. Они чудовища, даже те, кого считают – и особенно те, кто сам себя считает, – венцом Творения. Но мы не можем устоять перед ними, как невозможно выйти под дождь, не намокнув. Они боятся жизни, даже если не испытывают страха перед смертью, потому что нутром чуют, что не в состоянии подчинить ее, как бы ни пытались. Поэтому они сочиняют свои чудесные сказки – за этот талант следует отдать им должное – и говорят: «Таким и должен быть мир». Они хотят властвовать над миром «каким он должен быть», вместо того чтобы жить в том, каков он есть. И поэтому мужчины всегда воюют, друг с другом, сами с собой и с самой Жизнью. Свою проклятую выдумку они называют «цивилизацией». Париж ее центр, говорят нам, и это лучшее доказательство, чем все те, что может предложить тебе старая ведьма.
– У меня тоже есть сын.
Алис ничего не ответила. Невидящий взгляд графини уперся в стол. Орланду, абсолютно невинный, не способный что-либо выбрать, разбил ее сердце, еще не зная о том, что оно у нее есть. А потом еще раз, когда оставил ее и уехал в Париж. И когда уговорил Матиаса научить его владеть ножом, и…
– Я вынашиваю еще одного сына, – добавила роженица.
– Шансы всегда равны.
– Конечно, нет. Совсем не важно. Мальчик или девочка – это мой ребенок.
– А для некоторых важно. Женщины тоже увлекаются волшебными сказками.
Алис сжала пальцы Карлы, затем убрала руку, и итальянку затопило чувство утраты. Ее новая знакомая уперлась ладонями в стол и наклонилась вперед, собираясь встать.
– Вода в котелке еще горячая. Мы в мгновение ока смоем кровь, – сказала она.
– Нет, нет, мадам! Пожалуйста, сидите. Я уже ходила по крови, и мне все равно. Вы правы, я знаю, что вы правы. Честное слово. Пожалуйста, дайте мне руку.
Карла взяла руку Алис и заглянула в долгую, холодную зиму ее глаз:
– Вы имеете так мало, а даете так много.
– Спасибо, но больше не стоит об этом говорить. Мы не держим прилавок на рынке, хотя могли бы. Дом набит всяким хламом.
– Я не хотела вас обидеть. Я имела в виду…
– Мы знаем, что ты хотела сказать, любовь моя, и не обижаемся. – Старуха повела плечом, словно прогоняя боль. – А что касается твоего «иметь», то у тебя самой ничего нет – даже меньше, чем ничего. Могу сказать наверняка, что тех вещей, с которыми ты рассталась, здесь нет, и возможно, уже никогда не будет. Стоит ли на них надеяться?
– А я и не надеюсь. В противном случае я вряд ли бы выжила и оказалась тут.
– Хорошо сказано, девочка. Человеку не нужно то, что нельзя унести с собой. Вот мое правило.
Карла улыбнулась и почувствовала, как стянули кожу щек высохшие полоски слез. Она вспомнила, каким оборванцем был Орланду, когда она впервые его увидела. Вспомнила Матиаса, смотревшего с палубы уходящей в ночь галеры, как горит то, чему он посвятил жизнь. Вспомнила себя саму – не в конкретный момент или в определенном месте, потому что таких моментов и мест можно вспомнить много, а в состоянии, когда у нее не было ничего, кроме сокровищ, хранившихся в сердце. В точности как теперь.
– Значит, ты не услышала ничего нового. – Алис тоже улыбнулась. – Может, ты сама немножко ведьма?
– Может.
– Отлично. Отлично. Тогда мы поговорим без обиняков.
Графиня вернулась к своим воспоминаниям и нашла ошибку:
– Я не могу унести с собой лошадь, но без этих животных я была бы почти нищей. Хотя никто не может похвастаться, что владеет лошадью. В лучшем случае человек использует ее.
– Это удовольствие, которое старуха никогда не испытывала, но она рада, что тебе это дано. И вот еще что: в том, что касается «отдавать», мы равны. И Алис верит, что так будет и дальше.
– Вы мне льстите. – Карла увидела, как одна бровь ее собеседницы поползла вверх. – Да. Согласна. Мы встретились, как равные, и останемся равными. – Бровь опустилась на место. – Можно задать один необычный вопрос?
– Твои вопросы мне нравятся.
– Вы называете меня «любовь моя».
– Тебе это подходит. Но если не нравится, буду называть так, как захочешь.
– Нет, нет, это чудесно.
Карла вновь обнаружила, что улыбается, а улыбка Алис стала грустной.
– Вот и ответ на твой необычный вопрос, – сказала она.