Двенадцать стульев
Шрифт:
Это были последние слова великого комбинатора. Он заснул беспечным сном, глубоким, освежающим и не отягощенным сновидениями.
Ипполит Матвеевич вышел на улицу. Он был полон отчаяния и злобы. Луна прыгала по облачным кочкам. Мокрые решетки особняков жирно блестели. Газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли, тревожно светились. Из пивной «Орел» вытолкнули пьяного. Пьяный заорал. Ипполит Матвеевич поморщился и твердо пошел назад. У него было одно желание – поскорее все кончить.
Он вошел в комнату, строго посмотрел на спящего Остапа, протер пенсне и взял с подоконника бритву. На ее зазубринках видны были высохшие чешуйки масляной краски. Он положил бритву в карман, еще раз прошел мимо Остапа, не глядя на него, но слыша его дыхание, и очутился в коридоре. Здесь было тихо и сонно. Как видно, все уже улеглись. В полной тьме коридора Ипполит Матвеевич вдруг улыбнулся наиязвительнейшим образом и почувствовал, что на его лбу задвигалась кожа. Чтобы проверить это новое ощущение, он снова улыбнулся.
– Тем лучше, – прошептал Ипполит Матвеевич.
Он приблизился к изголовью и, далеко отставив руку с бритвой, изо всей силы косо всадил все лезвие сразу в горло Остапа. Сейчас же выдернул бритву и отскочил к стене. Великий комбинатор издал звук, какой производит кухонная раковина, всасывающая остатки воды. Ипполиту Матвеевичу удалось не запачкаться в крови, которая полилась, как из лопнувшего пожарного шланга. Воробьянинов, вытирая пиджаком каменную стену, прокрался к голубой двери и на секунду снова посмотрел на Остапа. Тело его два раза выгнулось и завалилось к спинкам стульев. Уличный свет поплыл по большой черной луже, образовавшейся на полу.
«Что это за лужа? – подумал Ипполит Матвеевич. – Да, да, кровь… Товарищ Бендер скончался».
Воробьянинов размотал слегка измазанное полотенце, бросил его, потом осторожно положил бритву на пол и удалился, тихо прикрыв дверь.
Великий комбинатор умер на пороге счастья, которое он себе вообразил.
Очутившись на улице, Ипполит Матвеевич насупился и, бормоча: «Бриллианты все мои, а вовсе не шесть процентов», – пошел на Каланчевскую площадь.
У третьего окна от парадного подъезда железнодорожного клуба Ипполит Матвеевич остановился. Зеркальные окна нового здания жемчужно серели в свете подступавшего утра. В сыром воздухе звучали глуховатые голоса маневровых паровозов. Ипполит Матвеевич ловко вскарабкался на карниз, толкнул раму и бесшумно прыгнул в коридор.
Легко ориентируясь в серых предрассветных залах клуба, Ипполит Матвеевич проник в шахматный кабинет и, зацепив головой висевший на стенке портрет Эммануила Ласкера, подошел к стулу. Он не спешил. Спешить ему было некуда. За ним никто не гнался. Гроссмейстер О. Бендер спал вечным сном в розовом особняке на Сивцевом Вражке.
Ипполит Матвеевич сел на пол, обхватил стул жилистыми своими ногами и с хладнокровием дантиста стал выдергивать из стула медные гвоздики, не пропуская ни одного. На шестьдесят втором гвозде работа его кончилась. Английский ситец и рогожа свободно лежали на обивке стула. Стоило только поднять их, чтобы увидеть футляры, футлярчики и ящички, наполненные драгоценными камнями.
«Сейчас же на автомобиль, – подумал Ипполит Матвеевич, обучавшийся житейской мудрости в школе великого комбинатора, – на вокзал и на польскую границу. За какой-нибудь камешек меня переправят на ту сторону, а там…»
И, желая поскорее увидеть, что будет «там», Ипполит Матвеевич сдернул со стула ситец и рогожку. Глазам его открылись пружины, прекрасные английские пружины, и набивка, замечательная набивка, довоенного качества, какой теперь нигде не найдешь. Но больше ничего в стуле не содержалось. Ипполит Матвеевич машинально разворошил пальцем обивку и целых полчаса просидел, не выпуская стула из цепких ног и тупо повторяя:
– Почему же здесь ничего нет? Этого не может быть! Этого не может быть!
Было уже почти светло, когда Воробьянинов, бросив все как было в шахматном кабинете, забыв там плоскогубцы и фуражку с золотым клеймом несуществующего яхт-клуба, никем не замеченный, тяжело и устало вылез через окно на улицу.
– Этого не может быть! – повторил он, отойдя от клуба на квартал. – Этого не может быть!
И он вернулся назад к клубу и стал разгуливать вдоль его больших окон, шевеля губами:
– Этого не может быть! Этого не может быть! Этого не может быть!
Изредка он вскрикивал, хватался за мокрую от утреннего тумана голову. Вспоминая все события ночи, он тряс седыми
– Ходют тут, ходют всякие, – услышал Воробьянинов над своим ухом.
Он увидел сторожа в брезентовой спецодежде и в холодных сапогах. [505] Сторож был очень стар, румян и, как видно, добр.
505
…в брезентовой спецодежде и в холодных сапогах… – Вероятно, сторож на дежурстве носит обмундирование пожарного: широкая брезентовая куртка-плащ с капюшоном, брюки того же материала, сапоги с головками из грубой сыромятной кожи без подкладки и брезентовыми голенищами.
– Ходют и ходют, – общительно говорил старик, которому надоело ночное одиночество, – и вы тоже, товарищ, интересуетесь. И верно. Клуб у нас, можно сказать, необыкновенный. [506]
Ипполит Матвеевич страдальчески смотрел на румяного старика.
– Да, – сказал старик, – необыкновенный этот клуб. Другого такого нигде нету.
– А что же в нем такого необыкновенного? – спросил Ипполит Матвеевич, собираясь с мыслями.
Старичок радостно посмотрел на Воробьянинова. Видно, рассказ о необыкновенном клубе нравился ему самому, и он любил его повторять.
506
…Клуб у нас, можно сказать, необыкновенный… – Чудесное преображение сокровищ в новое здание клуба задано изначально: роман начинается 15 апреля 1927 года, когда в «Правде» была опубликована статья «Театр и клуб» – о «совещании профработников и деятелей театра», где, в частности, сообщалось «о тяжелом материальном положении клубов» и высказывалось предположение, что «конкретные данные, сообщенные представителями профорганизаций», будут способствовать «более деловому подходу к вопросам клубно-художественной работы». На ту же тему – причем в тот же день – высказался и «Гудок». В статье «Возможности есть – нет уменья», подписанной «Железнодорожник», изложена история благоустройства клуба, где, кстати, фигурируют стулья: «Еще с 1925 года железнодорожники просят установить в клубе радиоприемник с громкоговорителем, а им отвечают, что, мол, нет средств. Между тем правление клуба закупило 250 венских стульев, стоящих в 3–4 раза дороже обыкновенных скамеек со спинками. Если бы вместо стульев были закуплены скамейки, в клубе был бы уже громкоговоритель. Кроме того, стулья непрочны, скоро поломаются, и их рано или поздно придется заменить скамьями». В романе, как и в гудковской статье, правление клуба «нерационально» приобрело дорогие стулья, они «скоро поломались», тем не менее клуб получил даже не громкоговоритель, а новое здание.
Подчеркнем: газетная хроника 15 апреля 1927 года – ключ к пониманию романа. В этот день газеты сообщили о «шанхайском перевороте», событии, которое «левая оппозиция объявила» крупнейшим поражением советской внешней политики, чреватым смертельно опасными для страны последствиями, а сталинско-бухаринская пропаганда в ответ приписала троцкистам попытку вернуть страну на десять лет назад – к эпохе «военного коммунизма», глобальной войны, «перманентной революции». 15 апреля началась погоня бывшего уездного предводителя дворянства за сокровищами – тоже своего рода попытка вернуться на десять лет назад, вернуть собственность своей семьи. В тот же день столичная пресса поставила вопрос об улучшении оборудования железнодорожных клубов. Осенью 1927 года троцкисты были разгромлены окончательно, а правительство позволило гражданам поверить, что глобальная война, «перманентная революция» надолго откладываются. Осенью 1927 года Воробьянинов убедился, что попытка вернуть прошлое не удастся. И осенью 1927 года был построен новый железнодорожный клуб – на воробьяниновские средства. Круг замкнулся. И в итоге авторы (иронически обыгрывая сюжет пушкинской «Пиковой дамы») доказали, что любые попытки вернуться в прошлое – безумны, гибельны. Потому буквально утратил рассудок Востриков, буквально обезумел Воробьянинов, буквально захлебнулся кровью своей Бендер, так и не узнавший, что избитый лозунг – «сокровища помещиков и капиталистов должны стать общественным достоянием» – реализован тоже буквально.
– Ну и вот, – начал старик, – я тут в сторожах хожу десятый год, а такого случая не было. Ты слушай, солдатик. Ну и вот, был здесь постоянно клуб, известно какой, первого участка службы тяги, я его и сторожил. Негодящий был клуб… Топили его топили и – ничего не могли сделать. А товарищ Красильников ко мне подступает: «Куда, мол, дрова у тебя идут?» А я их разве что, ем эти дрова? Бился товарищ Красильников с клубом – там сырость, тут холод, духовому кружку помещения нету, и в театр играть одно мучение – господа артисты мерзли. Пять лет кредита просили на новый клуб, да не знаю, что там выходило. Дорпрофсож кредита не утверждал. Только весною купил товарищ Красильников стул для сцены, стул хороший, мягкий…