Дверь обратно
Шрифт:
А тут… Все невеликие квадраты — и целиком мои. У меня, прям как в пословице: «Не было ни полушки, а тут целый алтын». За неполные сутки я получила в единоличное пользование и полный всяких интересностей чердак, и комнату в шаговой доступности.
Кстати, заодно здесь можно и саквояжик оставить, чтобы не будил излишнего любопытства у окружающих. Я взяла властителя дум в руки с целью пристроить его с комфортом, и… НЕВЕРОЯТНО! Саквояж, как приличный предмет кожгалантерейного производства, послушно распахнулся в моих руках. От легкого, случайного, скользящего движения пальцем. Широко и вольготно распахнув кожаные берега, он манил темным провалом недр. Я, задержав
Ну что ж за коварное время года — зима! Если ты не обладаешь навыками героя прошлых лет Штирлица, то без часов проворонить наступление нового трудового дня как два пальца… легко, проще говоря.
Вскочив с кресла, в котором я, оказывается, сидела (удобное, зараза!), я быстро задвинула саквояж под парту, вырубила свет и, закрыв за собой дверь на один оборот ключа, постаралась придать себе подходящий случаю заспанный вид. С зазором в пару секунд из-за угла показалась женщина весомых достоинств, трубного голоса и неиссякаемой решимости вылепить из трудных подростков благовоспитанных людей.
— Опа, на ловца и зверь, Мясоедова, — прогромыхала связками Инфузория, — торопится, бежит. Ну и где мы провели вчерашний учебный день?
Задав этот вопрос, она с криком «Подъем!» рванула дверь женской спальни и тут же мужской. Все это произошло практически одновременно. И как человек в центнер веса и с бедрами, которым позавидовала бы Венера из Виллендорфа, в состоянии практически мгновенно перемещаться в пространстве? Казалось, что перестук ее каблуков затихает гораздо позже фактической остановки.
Не успело еще стихнуть эхо от утренней побудки, как Инфузория уже пристально сверлила меня взглядом.
— Чего молчим, как партизан на допросе? Где, спрашиваю, шлялась вчера? Какие наиважнейшие дела оторвали тебя от контрольной по алгебре? — Отмолчаться хотелось неимоверно, но с нашим воспитателем это не проходило. — Нет, ты не молчи, не молчи, — давила бульдозером она. — Инспектора по делам несовершеннолетних привлекать прикажешь? А может, о встрече с комиссией мечтаешь? В коррекционный детский дом намылилась? Все признаки олигофрении налицо. Не хочу учиться — хочу жениться! Так и на трассе-то тебе делать нечего, кто ж тебя такую… — Презрительно поморщившись, она уставилась на меня. — Слушаю и стенографирую, Мясоедова.
— Я неважно себя чувствовала, — промямлила нехотя я.
— Да ты что, — Инфузория с деланым сочувствием поцокала языком, — ну к Людмиле Ивановне в медпункт ты ведь тут же наведалась?
— Нет, — еще тише проблеяла я.
— А чего ж так?
Все. Не знаю я, что сказать. Поэтому буду молчать, пусть хоть каленым железом пытает. Неугомонная бабища пару минут прожигала меня взглядом. Потом, закатив глаза, изобразила всю гамму чувств, которые я у нее вызываю. И скрылась за углом, создав при развороте могучего корпуса небольшой ураган, силой этак баллов в 12 по шкале Бофорта. И вот вроде еще из-за угла виднеется подол ее юбки, а голос несется уже с лестницы:
— Последнее, слышишь, Мясоедова, последнее предупреждение!
День тянулся долго, нудно, неинтересно. В столовой я отдежурила за вчерашний день. Прилежно отсидела на уроках. Стараясь не злить лишний раз Инфузорию, после обеда делала домашние задания все время, отпущенное на самоподготовку.
И вот, наконец, перед ужином появилась свободная минутка, на которую не посягали общественно-полезные дела. Я тут же дернула в спальный корпус, но, протоптавшись там почти час, поняла, что
Да и с этим ключом просто беда! Весь день мысль о нем меня изводила. Я боялась его носить с собой — вдруг потеряю. А еще больше боялась его спрятать — а ну как кто увидит! Да и вообще я не готова была выпускать его из поля зрения. Когда я к нему прикасалась, меня охватывала волна настоящего счастья. Есть, есть у меня сейчас свой собственный укромный уголок, тихая гавань моего одиночества, заповедная берлога моих страхов!
К вечеру я решила, что ключу лучше всего будет на веревочке на моей шее. Я в кино видела, что так иногда ключи от квартиры домашним детям вешали их мамы. И это самый первый мой, только мой настоящий ключ! Никогда у меня не было ничего, что бы можно было запирать на ключ.
Видимо, вид у меня стал откровенно придурковатый, что, конечно же, не укрылось от внимания моих товарок по спальне. Но сегодня меня абсолютно не трогали их едкие высказывания в мой адрес. У МЕНЯ БЫЛ КЛЮЧ!!!
Окончательно похоронив идею попасть в комнату до отбоя, после ужина я села плести тесемочку для моего ключика. Не повешу же я такое сокровище на старый шнурок от ботинка! Пришлось расстаться с древним свитером ручной вязки, который лет пять назад достался мне из пожертвований нашему Дому от христианской общины сестер евангелисток. Он давно уже истаскался, затерся до дыр. Но там была такая красивая травянисто-зеленая пряжа, что просто блеск! Ну хоть на что-то сгодились уроки по домоводству в пятом классе. Тесемка получилась на загляденье. Пока я разглядывала ее и так и этак (не вешать же мне ключ при свидетелях!), женская спальня смотрела на меня с плохо скрытой опаской.
— Наша-то окончательно е-лась, — наконец произнесла задумчиво Нюра, пожимая кистью руки неизвестно откуда прихватизированный бублик эспандера.
— Да, девки, еще придушит кого-нибудь этой удавкой ночью, — поддержала подругу востроносая Женюра.
Нюра и Женюра, совсем разные внешне, по чертам лица, фигуре и характеру барышни, все равно казались однояйцевыми близнецами. Нюрка была типичным «мужиком в юбке»: низкая, коренастая, с короткими черными волосами и решительной линией рта. Женюра же больше всего напоминала альбиносую самку богомола. Она вся состояла из каких-то ломаных линий. Маленькая головка, и абсолютно не читаемые брови, и ресницы блекло-белобрысого оттенка тоже не добавляли ей яркости. Но тем не менее они были практически неразличимы. Еще один парадокс нашей богадельни! Да и их совсем разные по фонетике имена Анна и Евгения пречудесненько заменились на Нюру и Женюру.
Хотелось, конечно, произнести что-то типа: «Я ужас, летящий на крыльях ночи», — но, покосившись на бугристость рук Нюры, я предпочла промолчать (впрочем, как всегда) и просто молча повесила тесемку на шею. Теперь, если она будет высовываться из-за ворота одежды, никто любопытствовать не будет.
— Да не, — заржала Женюра, открыв в улыбке анемичные десна, — леди-горб у нас влюбилась в кого-то.
— Ага, — включилась в разговор Лизонька Седляр. И пропела своим хрустальным голоском: — «Пааавеел Балабааанов, давно, давно, давно», — и, заливисто рассмеявшись, уткнулась в подушку.