Дверь с той стороны
Шрифт:
– Капитан, у нас что же – нет никакой, совершенно никакой надежды вернуться? Даже одного шанса – из ста, из тысячи, пусть из миллиона?
– Тут нужен специалист по теории вероятности, – ответил Устюг, подумав. – Но полагаю, что вероятность окончательно исчезнет лишь вместе с жизнью.
Вот и все. И понимай, как хочешь…
– Нет, молодцы, молодцы, – повторил инженер Рудик, выгружая из выходной камеры синтезатора несколько металлических деталей, заказанных физиком.
Вместо ответа капитан сказал:
– Но никто из них так и не заикнулся
– По-твоему, это плохо?
– Не знаю. Нет Земли – значит нет прошлого. Они согласны думать о ней лишь в будущем времени. Как бы лишились памяти. Но если человек помнит и не хочет говорить – значит он с прошлым не справляется. Не он командует минувшим, а наоборот. Значит, прошлое сидит в нем, как заноза. И будет нарывать. Мне было бы куда спокойнее, если бы они говорили о Земле. С грустью, конечно, но спокойно. Вот как мы с тобой.
– А мы разве говорим?
Капитан невольно улыбнулся.
– Ну, нам не до того. Ты осмотрел батареи как следует?
– Еще нет, Нарев – стоящий мужик, правда?
– Наверное. Хотя… жаль, что администратор лежит.
– Ничего. Встанет.
– Надо надеяться, – сказал капитан. – Хотя – все может быть. Он не согнется, но может сломаться.
– Регенерация идет медленно. Все-таки помешали эти переходы: такие ужасные вибрации. Усилим стимуляцию, тогда пойдет быстрее. И будем дежурить. Вам не надоело?
– Что вы, доктор, мне это очень нужно. Иначе я все время чего-то боюсь… А вы?
Зоя кивнула.
– Мне страшно. Как и всем. Сейчас нельзя оставаться в одиночестве. Надо что-то делать, о ком-то заботиться. Мы всегда должны о ком-то заботиться…
Вера на миг прижалась щекой к ее ладони. Зоя погладила девушку по плечу.
– Ну, до завтра.
– До свидания, доктор.
Вера осталась одна. Кажется, она вздремнула. Разбудил ее голос.
– Сестра… – тихо звал администратор. – Сестра…
Вера вздрогнула, стряхивая дремоту.
– Что со мной? Я болен?
Голос доносился из-под прозрачного купола, был слаб и дрожал – или переговорное устройство так искажало его?
– Лежите спокойно.
– Где я?
– Это госпиталь.
– Значит, на Земле?
Вера не ответила.
– Сестра, вы меня слышите?
– Вам нельзя так много говорить.
– Мы на Земле?
– Выпейте, пожалуйста.
– Сначала ответьте. И что у меня с рукой? И с ногой? Я их не вижу. Щекотно…
– Ничего не скажу, пока не примете лекарство.
– Значит, не на Земле… – пробормотал администратор. – Мне показалось, что это луна. А это свет блестит.
– Вам мешает?
– Пусть горит… Я давно не видел луны, сестра. Мечтал, как в свободные минуты буду гулять в лунном свете… Фу, какая горечь.
– Ничего. Это полезно.
– Я вспомнил: вы не сестра. Вы Вера.
– Да.
– Мне еще долго лежать?
– Если будете спокойны, то встанете быстрее.
– А может быть… не на что будет встать?
– Встанете. А сейчас спите.
– Вера… Дайте руку.
– Зачем?
– Я так скорее усну. Мне почему-то страшно.
– Значит, идет на лад. Когда человеку плохо,
– Не отнимайте руки. Так лучше.
– Спите, администратор.
– Да… – пробормотал он. – Я администратор… Совсем забыл.
Он снова впал в забытье. Вера долго не отнимала руки, чувствуя, как набухает и опадает сосуд под кожей, как течет кровь. Кровь пульсировала быстро, беспокойно. Беззащитный человек спал, отдавшись под ее покровительство. И ей показалось, что и ее сердце, словно резонируя, начинает биться сильнее.
Мяч был звонок, удар – уверен, самочувствие – на уровне. Еремеев честно проделал в спортивном зале то, что называлось у него разминкой. Когда успокоилась совесть, всегда донимавшая его, пока он не выполнял определенного им для себя количества рывков, ударов и финтов, он остыл и немного поплавал в бассейне и лишь тогда почувствовал себя человеком, который имеет право быть довольным собой. Он выбрался из бассейна, вытерся, оделся и направился обедать. Как всегда, он немного опаздывал, но к этому привыкли. Еремеев питался по специальной диете, сам ходил на синтезатор, выбирал и заказывал, и немного стыдился этого: не хотел, чтобы его считали привередливым.
– А где Мила? – спросил он сидевших за столом.
– Зайдите к ней, – сказала Инна. – Она грустит.
Еремеев никогда ничего не боялся, кроме одного: сыграть плохо. Фанатически преданный спорту и давно уже не занятый мыслями о ценности этого рода деятельности, о его непременности – или, напротив, условности в системе ценностей человечества, он не мог сказать и пяти слов без того, чтобы не перевести разговор на игру – вчерашнюю или послезавтрашнюю, а если игра предстояла сегодня, то он и вообще не разговаривал, занятый собой и матчем. Сейчас он чувствовал, что теряет форму, потому что занятия в одиночестве никак не могли заменить настоящей тренировки. Потеря формы означала, что, даже получив возможность играть, он не даст всего, чего от него обычно ожидали. От этой мысли ему делалось страшно. И, как ребенку, прекрасно развитому физически и обладающему тактическим мышлением, но все же ребенку, ему надо было прижаться головой к кому-то, почувствовать на затылке теплую и надежную руку человека, которому можно во всем довериться – и замереть, затихнуть, собираясь с силами. Здесь надежной опорой для него была Мила. И вот что-то происходило с ней…
Еремеев торопливо вошел в каюту. Мила, свернувшись, лежала на диване. Еремеев немного подумал.
– Инна тебя хвалит: говорит, ты хорошо обставила ее комнаты.
– Правда? – Мила слабо улыбнулась. – Мне и самой показалось, что получилось неплохо.
– И у Зои тоже.
– Я стараюсь для всех. Еще надо сделать Нареву, физику…
Еремеев оглядел каюту.
– А мы ничего не станем переделывать?
Не услышав ответа, он оглянулся. Мила беззвучно плакала. Он подсел, обнял ее, шепотом сказал: